Такие стычки с женой случались и позже, Мурат, зная свою горячность, легко уступал и всегда оставался в виноватых. Когда ураган стихал, Мурат хоть и не шел на примирение первым, но во всем обвинял себя. Обычно первой искала примирения Хадиша. У нее были и достоинства. Мурат ценил ее честность, он знал, сколько сил вкладывает она в заботы о нем и ребенке. Хадиша подходила ко всему со своей собственной меркой: она не признавала жизни за пределами семьи и все, что происходит за порогом дома, принимала как нечто чужое и ненужное. Но Мурат не мог жить в таких рамках, они были ему тесны.

Постепенно он подавил в себе вспыльчивость. И в характере Хадиши будто разгладились складки. Посторонним людям они казались счастливой парой. Но в их отношениях отсутствовала внутренняя гармония, отсутствовала дружба, украшающая брак и придающая ему невыдуманную прелесть и смысл.

...Мурат сложил письмо, спрятал в карман гимнастерки и пошел в глубь леса. Он выработал в себе привычку в тягостные минуты подолгу бродить. В памяти воскресла минута прощания с Хадишой перед отправкой на фронт. Хадиша была печальна и тиха. В лице — ни кровинки, и ее черные глаза смотрели на мужа с открытой, незащищенной болью. Она казалась напуганной. То ли ее страшило одиночество, то ли она боялась потерять самое дорогое в жизни. Мурата охватило острое чувство жалости к ней. Что ожидало впереди эту близкую ему женщину, заставившую страдать и себя и своего мужа? Он казнил себя за то, что не сумел вывести Хадишу из ее тесного мирка. Правда, Хадиша изо всех сил сопротивлялась. Воспитать человека, считающего свои ошибки доблестью, труднее, чем иголкой прорыть колодец.

«Апырмай, куда же все это девалось — ее страх перед разлукой, ее боль за меня?» — думал Мурат, шагая по шуршащим осенним листьям.

В Хадише было много хорошего, но в этом хорошем нет прочности, оно неустойчиво и сгорает, как лучина, оставляя после себя едкий дым. Казалось бы, всенародное горе, разлуки, невозвратимые утраты, разделяемые всеми, должны были потрясти ее, разбудить и открыть ее душу для сильного стойкого чувства. Но, если судить по письму, она не изменилась. Она стала еще хуже. Хадиша свернулась клубком, как еж, охраняющий свою собственную жизнь.

Конечно, она не слабенькая, она не допустит, чтобы Шернияз голодал или обносился. Заботиться она умеет. И никогда не пойдет по легкой дорожке. Это Мурат хорошо знал. Но взаимного понимания нет, как нет и искреннего доверия.

Мурат усмехнулся. Сырой ветер пронизывал до костей. Мурат, поежившись, встряхнулся. Глубокая осень — неласковая пора. Солнце потеряло силу, не греет, не живит. Тяжелые раздумья Мурата не улеглись. Да, жизнь сложилась холодно, она не греет, как и это осеннее солнце.

И вот в такую пору в его жизнь вошла Айша...

VIII

Задыхаясь, Уали со всех ног бежал к штабу. Он был похож на человека, выскочившего из горящего дома. Выбежав после ссоры с Ержаном из подвала, Уали попал под артиллерийский обстрел. Застигнутый врасплох, он беспомощно заметался. В конце концов забился в какую-то щель, а когда стрельба утихла, снова выбрался на свет божий.

В нем клокотала злоба. Но даже в минуты бешенства Уали не был наивным простачком, готовым расшибить себе голову. Чем глубже он осознавал оскорбление, которое нанес ему Ержан, тем отчетливее представлял себе контрудар. Ержан бросил ему в лицо слово, которое никто не осмелился бы произнести. Больше того, он готов был ударить Уали. Разорвал написанный лист, швырнул ему в лицо.

Вспомнив собственный испуг, Уали внутренне похолодел. Уж лучше бы ударил, тогда была бы крепкая зацепка. Но свидетелей нет, можно сказать, что ударил. И этого человека Уали считал самым близким во всем полку... Видали его! Теперь пусть пеняет на себя.

В просторной комнате сельсовета, где расположился штаб, сидели комиссар полка Стрелков и Купцианов. Шла оживленная: беседа. Говорили об удачно завершившейся на рассвете атаке. Купцианов теплым взглядом встретил вошедшего Уали. Кивнув в ответ на приветствие младшего по чину, он повернулся к Стрелкову.

— Наши штабные командиры тоже принимали непосредственное участие в бою, Максим Федорович, — сказал он: — Вот один из них.

Уали на минуту смешался, опустил глаза. Стрелков принял это за естественную скромность. Видимо, Уали как раз попал в разгар разговора. Комиссар, подхватив слова Купцианова, сказал с горячностью:

— Очень рад. В такие критические моменты личный пример командиров поистине дорого стоит. Это поднимает дух бойцов.

— Верно, Максим Федорович, — ввернул Купцианов. — Я доволен действиями старшего лейтенанта Молдабаева.

— Вы в какой роте находились? — спросил Стрелков.

— В четвертой роте, товарищ комиссар, — отчеканил Уали.

— Как вы расцениваете настроение бойцов?

— Хорошее настроение.

— А командиров?

— Отличные командиры, товарищ комиссар.

Злость Уали стала стихать от этих похвал. Но последний вопрос словно подхлестнул его.

— Товарищ комиссар,разрешите доложить. Вышло одно неприятное дело.

Купцианов и Стрелков, недоумевая,подняли глаза.

— Лейтенант Кайсаров позволил себе издеваться надо мной.

Упомянув о Ержане, Уали уже распалился и заговорил с гневом:

— Он показал себя настоящим хулиганом!.. Поднял на меня руку и вытолкал, осыпав оскорблениями. Я не могу это расценивать иначе, как издевательство над вышестоящим командиром.

— За что он накинулся на вас? — спросил помрачневший Стрелков.

— С разрешения майора товарища Купцианова я перед атакой пошел к ним во взвод. О себе не подумал. Поднял взвод в атаку. И вот, когда бой улегся, он обрушился на меня с грубой бранью. Стал кричать, что я хочу разделить с ним славу. Мне не нужно ни капли его славы. В этом инциденте, о котором я докладываю, моей вины нет.

Стрелков был требователен и крут с людьми, к которым питал неприязнь. Но если он и симпатизировал кому-нибудь, то охладевал не скоро. Так случилось и с Уали.

Стрелков еще больше насупился. Сообщение Молдабаева было каплей горечи, упавшей в сладкое вино. Честь полка для Стрелкова была дороже собственной чести. Всякий поступок, марающий честь полка, необходимо сразу подрубить под корень. Кайсаров?.. Ага... В эшелоне он уже опозорил полк — это ведь у него отстал боец.

...Заседание партбюро полка продолжалось недолго. Люди не слишком торопились поднять руку, прося слова, но и не молчали. Говорили коротко и строго. Докладывал комиссар батальона Жакыпов, ознакомившийся, по поручению Стрелкова, с обстоятельствами происшествия. Это был широколицый, округлый, низкорослый человек с припухшими веками. Чуть расставив ноги, он говорил уверенно:

— Кайсаров совершил недостойный советского командира поступок. Без всякого к тому повода он оскорбил вышестоящего по службе командира и даже поднял на него руку. Все это подтвердилось. Когда Кайсарова спросили, что побудило его к такой безобразной выходке, он не смог объяснить. Поэтому мы должны признать его безоговорочную вину. Спрашиваю: может ли такой недисциплинированный офицер проводить среди бойцов политико-воспитательную работу? Отвечаю: нет. Не может.

Ержан порывался прервать Жакыпова, но промолчал. Все слушали выступление комиссара, с холодной к нему, Ержану, неприязнью. Ержан видел, что в такой обстановке не найдет поддержки. Больше всего его мучило присутствие генерала Парфенова. Войдя, комдив сел у стола. Стрелков шептал ему что-то, на ухо. Парфенов, чуть подумав, покачал головой. «Что-то про меня сказал», — тоскливо подумал Ержан. После этого генерал и Стрелков сидели молча, не слишком внимательно слушая Жакыпова. Кажется, они уже составили мнение о поступке Ержана и вынесли про себя какое-то решение.

Со вчерашнего дня Ержан тщательно обдумывал все, что произошло. Но сколько бы он ни думал, неизбежно приходил к выводу, что виновен Уали. А когда началось расследование, Ержан не сказал Жакыпову о причинах ссоры: боялся, что в это грязное дело вмешают имя Раушан.