Тело Ержана отяжелело, ноги затекли. Он встал, чтобы размяться.

— Этими твоими уловками ты воспользуешься когда-нибудь позднее, а сейчас я сам распоряжусь, — сказал он.

И рывком выбрался из ямы. Ход сообщения еще не прорыли. Люди обессилели. Двое суток они не знали ни часу отдыха. После вчерашнего боя, который длился несколько часов кряду, полк только ночью сумел оторваться от наседавшего врага.

Свежо. Близок рассвет. Водянистые темно-серые тучи затянули небо. На их фоне чернеют очертания лесов. Слышится мягкий стук лопат о землю, чей-то надсадный кашель. Бойцы полушепотом перебрасываются словами. Сзади доносится скрип телег, топот лошадей. Словно муравьи, копошатся люди. Скоро новый бой.

Ержан остановился, вслушиваясь в неспокойное дыхание ночи. Он не разбирал слов Борибая, который внизу, в яме, разговаривал сам с собой. И в этот дремотный предрассветный час Ержану вспомнился недавний его поступок, ядом отравивший сердце. И надо же вспомнить о нем в минуту короткого отдыха! Это случилось на второй день боев. Торопливо прорыв окопы на пригорке, рота ждала быстро надвигавшегося противника. Ержан с Борибаем торопливо вырыли две ямки, в которых на корточках кое-как можно было уместиться. Впереди — на расстоянии пятнадцати-двадцати шагов — видны были головы окопавшихся солдат. Недавно прошел ливень, и землю расквасило. Ержан веткой счищал с винтовки налипшую грязь.

— Немцы идут! — послышался пронзительный крик.

Холодок пробежал по спине Ержана, словно он впервые услышал слово «немцы». Из-за редких невысоких берез показалась длинная колонна. Правее — еще одна большая группа. Не чуя беды, немцы торопливо спускались в низину. Конца не видно их длинной колонне.

— Совсем обнаглели, псы! Идут без разведки! — крикнул Зеленин.

«Да, обнаглели», — тоже подумал Ержан, не отрывая глаз от врага. Немцы словно нюхом учуяли близкого противника и рассыпались в боевом порядке. Не сбавляя шага, без всякой суетливости, они выставили перед собой автоматы и винтовки. Ержан заметил дрожь своей руки, сжимавшей пистолет. Да, он был испуган. И сам не узнал своего голоса, когда крикнул каким-то напряженным, неприятным фальцетом:

— Огонь!

Затрещали выстрелы. Где-то залился пулемет. И в какой-то миг его обожгла мысль: «А если я погибну под этой лавиной?» Словно свирепый свистящий вихрь, ворвавшийся в двери и окна, вошел в его тело и разлился по всем жилам смертельный страх. Что значит перед лицом грозного, беспощадного врага эта кучка солдат, стреляющих из винтовок? Что она может сделать?

В стрельбе наших солдат уже чувствовался разлад. Выстрелы то звучат дружно, то стихают, и редко из окопа послышатся один-два выстрела. И пулемет часто захлебывается. Кто-то на левом фланге ползком выбрался из окопа и, опасливо оглянувшись назад, сгорбившись, пустился бежать. Вслед за ним побежали еще два-три солдата.

Кто-то, приподнявшись, получил пулю в спину, дико вскрикнул и, перегнувшись, рухнул. Слепая, животная сила вдруг выбросила Ержана из окопа и тоже погнала назад. Забыв обо всем на свете, он всем существом своим стремился к одному — добежать до перелеска и спрятаться среди деревьев, сохранить, сберечь жизнь. Он бежал, перегоняя тех, которые выскочили раньше.

Перелесок уже был близко, когда навстречу Ержану вышли наши солдаты. Неизвестно откуда долетел громкий, рубящий крик: «Стой!» Это был голос Мурата. Ержан по инерции продолжал бежать. И снова окрик коснулся его слуха и, кажется, вонзился в мозг. Ержан оторопело остановился.

...Теперь он много бы дал, чтобы забыть этот случай. А он вспоминается, терзает и мучит. Узнал его Мурат в ту постыдную минуту или нет? А если узнал, то во что же он теперь его ставит? И как после этого смотреть в лицо Раушан? Счастье, что последние дни им не довелось встретиться.

В эти дни Ержан потерял себя. Он стыдился бойцов своего взвода. Даже в трудные минуты он не решался повысить голос, крикнуть. Но себе он не давал никакой пощады. Дважды его взвод отходил последним, и Ержан шел позади, ближе всех к противнику. Он не берегся. А что касается Зеленина, — этот не утратил чувство юмора и сейчас. «Ну и сверкнули мы пятками», — посмеивался он. Простой, душевный человек Зеленин. И в шутках его — ни тени уныния, скорее глубокая уверенность в том, что все переменится к лучшему.

Откровенно-то говоря, уже давно пора забыть об этой истории. Ержан постарался отделаться от неприятного воспоминания и пошел вперед. Над окопом топорщилась плащ-палатка. В приоткрывшейся щели мелькнул и погас слабый свет.

— Кто здесь? — громко окликнул Ержан.

С шорохом приподняв кран плащ-палатки, два солдата высунули головы.

— Покурить захотелось, вот и схоронились, — сказал один из них, Бондаренко, выбираясь из окопа. За ним вылез Земцов.

— Как идет работа?

— Земля твердая, будь она неладна!

— Вырыли по грудь, — проговорил Земцов. — Немного передохнем и тогда, конечно, углубим. Вот перекурим и тогда, конечно...

Земцов был парень молодой, невысокий, белобрысый, он всегда держался так, будто его застигли врасплох.

Переминаясь с ноги на ногу, он говорил много и бестолково. Этот изъян сидел в нем прочно, и четыре месяца, что он провел в армии, не исправили его. Ержан был уверен: в бою Земцов проявит ту же суетливость и нерешительность.

Но позавчера Земцов удивил командира. Взвод, оставленный в заслоне, отстреливался. Больше ста немецких солдат готовы были смять его... Ержан, опасавшийся истребления взвода, дал приказ отходить, а сам с двумя-тремя солдатами остался на месте, чтобы сдержать врага. В этот тяжелый час рядом с ним оказался Земцов. Он обернулся к Ержану и сказал:

— Вы уходите, товарищ лейтенант, я его сдержу. — Голос его был спокоен и тверд.

А сейчас, пожалуйста, опять нерешительно мнется. В темноте Ержан не мог его видеть, но он ясно представил себе, как хлопает Земцов своими короткими ресницами.

— Да, вы устали, ребята. Делайте так: пока работает один, другой пусть ложится вздремнуть, — сказал Ержан.

— Потерпим, ничего с нами не случится, — ответил Земцов. — Оно, конечно, ко сну шибко клонит, мочи нет, это конечно. А чем его отобьешь, сон-то? Только работой и отобьешь-то. А так попробуй, немножко согни колени, он и сядет тебе на холку — сон-то. Но, конечно, потерпим. Это, конечно.

— И всегда-то ты без умолку долдонишь, как порожняя телега, — укоризненно одернул его Бондаренко.

— С какой же стороны я долдоню? Просто, конечно, к слову пришлось... А то я...

— Конечно, конечно, — передразнил Бондаренко.

Земцов не унимался:

— Чуточку-то не мешало прикорнуть. Да разве немцы дозволят? Вот забрезжит, они и сунутся. Одна надежда: может, сами приустали... А этого, конечно, никто не знает.

— По тому, как напирают, их усталости не заметно, — сказал Ержан. — А если так, то и мы не имеем права уставать. Да, ребята, не имеем права.

Ержан говорил твердо, но Бондаренко и Земцову показалось, что лейтенант тоже устал. Помолчали.

— Газеты не было, товарищ лейтенант? — через минуту спросил Бондаренко. — Как там наши на двух фронтах?

— Как и у нас. Понемногу отходят с боями.

Земцов сказал:

— Начальство, конечно, знает, как поворачивать дело. А пора бы нам остановиться.

— Товарищ лейтенант, почтальона не было? — снова спросил Бондаренко.

— Нет.

— Не получаем мы писем из дому. Моя жена, Дуся, не мастерица до писанины, но раньше писала через день, — как здоровье и вообще. А вот вышли на передовую, так письма и перестали приходить. С женой никакого худа не приключится, с самого рождения не болела и не жаловалась. А вот что до нашего почтальона, то, как начались бои, ни разу его носа не видели. Если ему боязно на передовую, пусть вешал бы сумку на какой-нибудь сук, а мы уж сами разбирали бы ее по пути, отступая.

Ержан хорошо знал словоохотливость Бондаренко, его способность постепенно втягивать собеседника в разговор.

— Война — это не игрушки. Несправедливо будет, если сковырнешься, так и не узнав, как она там живет, семья.