Удар попал в цель. Купцианов растерялся. Очень неуверенно, не находя нужного тона, он приказал перенести артиллерийскую позицию на старое место. Юнец берет на себя слишком много. Ничего, крылышки при случае можно подрезать.

Но это самоутешение было слабым. Весь день Купцианов ходил сам не свой — перед глазами стояло лицо Мурата, почтительно-безразличное выражение его глаз. Нет, не так-то прост этот мальчик. Не так-то прост.

Следуя постоянной своей привычке не лукавить с собой, Купцианов должен был признаться, что Мурат — человек сильный. А если так, то вскоре им станет тесно. Он не может уступить дорогу Мурату, не может позволить ему вырваться вперед.

В течение всего хлопотливого дня Купцианов всякую свободную минуту думал только об этом. Он сопоставлял шансы, свои и Мурата. Итак, шансы Мурата: волевой, смелый человек. Но... заносчив до нахальства, и на этой заносчивости рано или поздно споткнется. Шансы Купцианова: железная выдержка, самодисциплина, осторожность. Если Мурат при его горячности идет напролом, то Купцианов никогда не теряет самообладания. Все рассчитано, выверено у него — каждый жест, каждое слово, даже смех и тот дозирован, рассортирован по оттенкам: открытый, язвительный, веселый, едкий, добродушный. Эта универсальная система поведения защищала его и от «жары» и от «холода».

Мысли о Мурате привязались к Купцианову, как икота. Только вернувшись в штаб, он, кажется, избавился от них. Но здесь его одолели мысли о смерти. «Выходит, есть нечто, что сильнее нас обоих. Быть может, смерть рассудит наш спор? Но в чью пользу?»

Под ложечкой засосало. Смерть! Что значат рядом с нею его план обороны, его успехи, его победа над Муратом?

А Уали все пишет. Проворные пальцы крепко держат перо. Оно ведет строчки, опускаясь все ниже, к концу тетрадной страницы. Судя по тому, как все быстрей бежит перо по бумаге, Уали заканчивал письмо. Смуглое лицо его отливает цветом свинца. Но вот проступил румянец. Уали производит сейчас впечатление нервного, легко возбудимого человека. Вот румянец на щеках гаснет, растворяется. Лицо опять становится серым. На нем выражение тревоги и усталости. Странное сочетание.

Это наблюдение за Уали отвлекло Купцианова от мысли о смерти, которая точила его, как червь. «Что мне нравится в этом человеке и что не нравится? — размышлял он. — Можно ли назвать наши отношения дружбой? Или это ни к чему не обязывающее приятельство, немного выходящее за рамки отношений между подчиненным и начальником?» Купцианов не мог ответить себе на этот вопрос. Но, как бы то ни было, они сошлись на короткую ногу, и это произошло быстро. Если спросить, есть ли у Купцианова друг в полку, то нужно ответить, что это Уали.

— Жене написал? — спросил Купцианов, когда Уали вкладывал письмо в конверт.

— Нет, товарищам, — смущенно ответил Уали, словно его уличили в чем-то.

«Любой неожиданный вопрос застает его врасплох. Что-то кроется за этим? Или у него природная застенчивость?»

— Жене тоже нужно написать. Она, бедняжка, ждет не дождется твоего письма, это уж так, поверь, — проговорил Купцианов дружеским тоном.

— Я вчера ей писал.

— Арыстанова видел? — внезапно спросил Купцианов.

Уали, по обыкновению, замялся:

— Э-э... видел.

— Был на укреплении его батальона?

Такая настойчивость начальника показалась Уали подозрительной. Он насторожился.

Купцианов заметил это. «Кто из нас для него ближе? — подумал он. — С Муратом они давно дружат и, что ни говори, оба казахи. Но... если мне не изменяет чутье, Мурат не слишком-то расположен к Уали. И в отношении Уали к Мурату тоже есть какая-то натянутость: то ли он ревнует Мурата к другим, то ли жалеет его».

— Твое мнение о нем? Говори откровенно...

Возможно, Уали заранее был готов к этому вопросу.

Он ответил уверенно и без промедления:

— Я ставлю его не слишком высоко. Самонадеян. Когда-нибудь зарвется и расшибет себе голову.

Купцианов рассмеялся не слишком язвительным, но все же недобрым смехом. Потом встал и начал ходить из угла в угол, сам любуясь легкими движениями своего уже полнеющего тела.

— Это ты метко сказал: когда-нибудь расшибет себе голову.

И, словно услышав, что здесь говорили о нем, через порог шагнул Мурат. Серая шинель его была покрыта пылью, лицо в неверном, хилом свете лампы казалось темным, хмурым. Вместе с холодом он внес в мирную крестьянскую избу фронтовую тревогу.

— Насилу разыскал вас, — сказал он начальнику штаба.

— Как говорится, легок на помине! Ну, присаживайтесь, — любезно проговорил Купцианов, подошел к столу и жестом дал понять, что слушает.

Мурат огляделся и, взяв стул, сел напротив Купцианова. Немного помолчав, он бросил на Купцианова быстрый и цепкий взгляд:

— Явился все по тому же спорному вопросу об артиллерийской позиции.

— Кажется, мы обо всем договорились. Теперь я не могу вносить никаких изменений в диспозицию.

— Разрешите мне по собственному усмотрению распоряжаться подчиненными мне силами, — Мурат шел напролом.

Не повышая голоса, но твердо, раздельно и четко Купцианов сказал:

— Мало того, что вы подставляете под удар свой батальон, вы хотите другие подразделения поставить в угрожающее положение.

Мурата подмывало сказать: «Мы не за тем сюда пришли, чтобы играть с фашистами в прятки!» Но он сдержался. Нет, так дело далеко не продвинется. Он видел, что Купцианов вот-вот сорвется, и постарался перевести разговор в спокойное русло.

— О позиции батальона мы договорились, зачем снова поднимать этот вопрос? — сказал Мурат примирительно и, старательно выбирая слова, напомнил, что позицию батальона одобрил генерал Парфенов. — Но теперь, в непосредственной связи с расположением этой позиции, необходимо определить место для пушек. Я пришел посоветоваться с вами и принять решение.

Мурат медленно стал раскуривать папиросу, давая Купцианову время успокоиться. Что за человек! Из упрямства сам ставит себя в затруднительное положение. Купцианов, приподняв правую бровь, молча оглядел Мурата. На лице его было написано изумление. «Откуда у тебя такое смирение, голубчик? Одумался? Или хитришь?» Мурат вдруг показался ему наивным и совсем не опасным парнем, с которым нужно придерживаться другой тактики: терпеливо втолковать ему истинное положение дел на фронте, блеснуть перед ним своей способностью к анализу событий и военному предвидению. И тогда он послушно даст надеть на себя уздечку. Ошеломлять людей своими знаниями было слабостью Купцианова.

Он неторопливо сел за стол и, осторожными, мягкими движениями сбивая с папиросы пепел, разглядывая ноготь на своем мизинце, начал вкрадчивым голосом:

— Хорошо, давайте рассмотрим вопрос со всех сторон. И мне не доставляет удовольствия спорить с вами, дорогой капитан. Надо смотреть вперед. Мало видеть линию горизонта — следует путем умозаключений и научно обоснованной догадки проникнуть взором далеко за эту линию. Немцы временно ослабили натиск, произвели перегруппировку, подтянули резервы. Что они нам готовят? Новое мощное наступление. Является ли это для нас неожиданностью? Нет, это не является неожиданностью для любого военачальника, стоящего на уровне современных знаний. — Купцианов взглянул на Мурата, проверяя, какое впечатление производят на него эти слова. — Льщу себя надеждой, что вы хорошо понимаете: на этом рубеже мы не можем остановить врага. Не сомневаюсь, что высшее командование придерживается такого же взгляда. Это можно заключить из того, как растянут фронт нашей дивизии. Надеюсь, вы согласитесь со мной: исходя из общей обстановки на фронте, мы должны применить соответствующую тактику. Мы не имеем права рисковать без надобности.

Увлеченный стройностью своих суждений, Купцианов, кажется, не замечал молчания Мурата. Он говорил и говорил, а Мурат уже видел, куда он клонит, куда ведет шаг за шагом. «Не льщу себя надеждой», «уверен» — за этими плавными оговорками скрывалась стойкая мысль, которую Мурат не разделял и не мог разделять. Он терпеливо ждал, когда Купцианов выговорится до конца.