«Нет, это не призраки, а большевики… большевики!..» — он без конца повторял эти слова, пока не поверил в них сам, и тогда пришло решение: отдать страну в руки «большевиков». По его убеждению, разброд будет настолько велик, что его вновь призовут править страной, и потому — хотя приближенные ожидали, что он подпишет приказ о массовых репрессиях, о массовом уничтожении, — он проявил некую слабость. Рассчитав, что благоразумнее не прибегать к пулеметам, он издал указ о погашении английского займа[147] и объявил, что государство свободно от каких-либо платежей. Он решил национализировать германскую собственность, чтобы заявить о приумножении национального богатства. Он согласен даже уйти, конечно, в расчете, что его немедля призовут обратно, — но об этом, разумеется, никто, кроме него самого, не знал. И все напряженно следили за каждым его жестом, восхищались его хладнокровием, спокойствием, с которым он реагировал на оскорбления, и все приходили в ужас, услышав выкрики: «Смерть ему! Смерть! Смерть!» Все было парализовано этой атмосферой надвигающейся грозы, штурма, линчевания, расстрелов, эшафотов, пожаров…

Пассажиры, привезшие эти вести из столицы, — ночной поезд останавливался в Тикисате и следовал далее на юг — недоумевали, что же происходит на банановых плантациях, почему до сих пор здесь не объявлена забастовка, чего ждут крестьяне?

Рассвет еще не наступил. В дождевых лужах золотыми брызгами отражались звезды. Скот мохнатыми тенями лежал на лугах, омытых дождем и лунным светом. Запели петухи. Возвращался сокрушенный Хуамбо — вооружившись электрическим фонариком, он искал около дома злодейки, между насыпью и живой изгородью, кости руки своего отца.

Они были там. Он нашел их, он взвешивал их на ладони, преисполненный благодарности, и размышлял, не утратили ли они своих магических свойств. Вдруг он почувствовал, будто порывом ветра ударило в лицо и какая-то темная фигура двинулась на него, угрожающе размахивая бичом. Он не стал разглядывать. С ловкостью ягуара он прыгнул на маисовое поле. Она осталась в темноте, уже отливавшей оливковым цветом, и предрассветную тишину разорвали ее вопли:

— Если я тебя еще увижу здесь, если ты еще раз бросишь могильную землю и кости перед моим домом, возле моих дверей, так и знай! — не выпущу тебя живым! Клянусь тебе! Клянусь, что убью тебя! Та, которая заплатила тебе, чтобы ты накликал на меня зло, — та, которая послала телеграмму, — уже оплатила твою смерть! Слушай меня хорошенько: она уже заплатила за твою смерть! Если ты еще раз вернешься сюда, живым не уйдешь!..

Хуамбо бежал, мокрый от пота и росы — никогда он не был более счастлив, чем сейчас, сжимая в кулаке кости руки отца, — он затерялся на плантациях, под банановыми листьями, в этот час ранней зари, когда даже молчание приобретает цвет.

XXXVI

Временами казалось, что все то, о чем толковали в эти часы рассвета — уже знойные, изнуряющие, пропитанные влагой, сверкающие светляками и капельками росы, — не имеет никакого смысла. До самой зари шел горячий спор, объявлять или нет забастовку на банановых плантациях. В едва освещенном ранчо битком набились делагаты, прибывшие из далеких лагерей, из усадеб, из поместий, с плантаций Компании. Лиц нельзя было разглядеть. Они скрывались под широкополыми пальмовыми сомбреро. Одни сидели без рубашек, и тела их, усеянные капельками пота, казались стеклянными. Другие были одеты в рубашки или в кожаные куртки с бахромой на рукавах. Лампа, прикрытая полупрозрачным абажуром, отбрасывала свет на стол президиума, покрытый бумагой. На столе — чернильница, стаканы с водой, авторучки, карандаши, сигареты. И руки людей, сидевших в президиуме, — руки усталые, расслабленные или, наоборот, нервные, вздрагивающие, — так непохожи они на руки Табио Сана, неподвижно лежавшие на столе, будто руки статуи. Но вот он шевельнул мизинцами, затем движение передалось и другим пальцам, они судорожно сжались, словно при звуке погремушек ядовитой зеленой змеи — зеленых долларовых банкнот, хруст которых слышался в выступлениях тех, кто открывал огонь против забастовки, уверяя, что Компания, сделав первые уступки, пойдет и на последующие, что она обещала платить еще больше, обещала улучшить условия труда.

— Да, так мне кажется, — убежденно говорил какой-то человек с острым носом, который откинулся на стуле так, что спинка упиралась в бамбуковую стену ранчо, и он чуть ли не полулежал: раскачиваясь на стуле, он потерял равновесие и наверняка хлопнулся бы на пол, если бы вовремя его не поддержал сосед.

— Не пугайтесь, товарищ! — сказал Табио Сан. — То, что случилось сейчас с вами, может случиться и со всеми нами, если мы прислушаемся к вашему мнению, если мы поверим в обещания Компании увеличить заработок. Обещания, данные просто так, без поддержки со стороны профсоюзов, подобны бамбуку, из которого сооружены стены этого ранчо. Лианы, которые его поддерживают, могут сгнить, и стволы бамбука распадутся, важно вовремя их укрепить — это в наших интересах, а в интересах Компании — окончательно сорвать забастовку. Их обещания увеличить заработок повиснут в воздухе, как этот бамбук без креплений. Естественно, при первом самом легком ударе все рухнет. Поэтому я настаиваю, чтобы мы ни в коем случае не шли на соглашения с Компанией, какими бы посулами она нас ни покупала, пусть это будет обещание прибавить жалованье или улучшить условия труда. Каждому понятно, что Компания предпринимает все это, чтобы подорвать наше единство, не дать нам организовать профсоюз. Профсоюз — это значит коллективный контракт, социальное обеспечение, оплаченный отпуск, пособия…

— Предположим, что все будет так, — настаивал остроносый, — однако нам следует согласиться на увеличение заработка, принять этот великодушный жест. (Слова «великодушный жест» вызвали бурный протест присутствовавших…) Хорошо, я снимаю это определение «великодушный жест». Но нужно согласиться на прибавку, а уже потом, когда пройдет какое-то время, организуем профсоюз.

— Это будет означать, — живо откликнулся Сан, — что мы построим ранчо из бамбука без прочных креплений, и все рухнет на нашу голову…

Слова Сансура вызвали одобрение Старателей — в эту группу входили грузчики бананов, самые горячие сторонники забастовки и самые решительные люди, потому что — как они сами говорили — тот, кто стоит ниже всех, должен подняться всех выше.

— Нет, товарищи делегаты, — продолжал Сансур, — принять эти подачки до организации профсоюза означало бы одно — кусок хлеба сегодня и голод завтра. Вопрос о прибавках Компания должна обсудить с законными представителями профсоюза, который будет организован нами. Это первое условие. Еще в начале нашего собрания я предупреждал и сейчас снова повторяю, что сегодня нам нет необходимости обсуждать вопрос — объявлять или не объявлять забастовку, принимать или не принимать предложения Компании. Наша первостепенная задача — организация профсоюза, который впредь будет нашим законным представителем. Как только мы покончим с этим, будем обсуждать вопрос о прибавках, а также и о том, какие требования будем выдвигать во время забастовки. Я надеюсь, что все согласны с моим предложением по повестке дня.

Хотя среди собравшихся пронесся гул одобрения, однако несколько человек встали и заявили, что они требуют прежде всего обсудить вопрос о забастовке и прибавках. Некоторые даже хотели покинуть собрание.

— Успокойтесь! Успокойтесь! Спокойнее, друзья! — послышались голоса.

— Разрешите мне сказать… послушайте… выслушайте меня.

— Нечего его слушать! Пусть заткнется!

— Потише! Послушаем, что он скажет! — подбадривали какого-то человека, который, подняв руку, настойчиво просил слова; это был высокий широкоплечий крестьянин.

Он закричал:

— Тише!.. Тише, товарищи! Тише!.. — И как только воцарилось спокойствие, он произнес: — Среди нас находится один человек. Хоть он и молод, но голос его силен!