XXXV

Боби и Хуамбо затерялись в ночи. Едва вступив в ночную тьму, сразу чувствуешь, насколько она плотна. Куда поставить ногу? На землю? На землю или на тьму? Погружая ногу в темноту, не ощущаешь почвы, но если сначала нащупаешь носком, то поймешь, что нога коснулась чего-то плотного. Грязь и мрак. Жидкая грязь незаметно переходит в воздух, которым ты дышишь, который обволакивает тебя, который пахнет тинистой топью, гнилыми листьями, дождем и мокрой шерстью дикого зверя. Боби ничего не говорил. Он потел. Пот обливал его неподвижное тело. Прежнее тело. Теперешнее тело. Всегдашнее тело. Только сейчас сраженное, измученное, спотыкающееся. Она втащила его с улицы. По-кошачьи. А завтра, очевидно, он сам сюда вернется. Любовь, отдающая каким-то странным ароматом. Ароматом цветов ночной красавицы — уэле де ноче. Брачным, свадебным ароматом. Он мчался верхом и стлался, как ползучее растение киламуль, что ткет своими вьющимися плетьми паутину. После скачки по беспредельной равнине перехватывает дыхание. Кто натягивает поводья? Наконец, наконец, наконец. Зачем еще натягивать? Опять скользит кошачьей лапкой по позвонкам, за ушами, по шее — и кровь смерчем подступает к голове, а возвращается сном. Мозг, словно легкие, действительность превращает в сон, во что-то эфемерное, в неудержимое, захватывающее бегство без слов… Но это не было сном… реальным было ощущение непрестанного бега пульсирующей крови — перехватывает горло, уже невозможно ни вздохнуть, ни проглотить слюну…

— Хозяин!.. Хозяин!.. — громко позвал его Хуамбо с порога. — Зачем ты вошел?.. Эта женщина плохая!.. Лучше тебе уйти!.. Не медли, хозяин, не медли!..

Из рук его ускользнул Боби — и ответила Клара Мария:

— Плохо твой матери будет, несчастный!

Это были только тени, тени в одежде людей, а под одеждой — живая человеческая кожа, пот.

Хуамбо, насмерть перепуганный, убежал — не заметил, как добрался до родного ранчо.

— Мать, не спишь?

— Нет…

— Мать, уже разбудили?

— Да.

— Мать, слышала, что гнилая женщина украла ребенка?

— Зачем увел ребенка на эту улицу?

— Не на улицу, а в рощицу.

— Увел?

— Увел.

— Самбито!

— Мать, не плачь! Слезы возвращаются, как осы, и жалят Самбито. Не Самбито ребенка увел, а женщина увела! Увела, чтобы спрятать его. Он сам хотел. Не хотел быть больше начальником. Шайка разбежалась, шайка покинула его среди мертвецов…

Мать мулата поднялась, будто поддерживаемая дрожащими своими морщинами, как пружинами, и ощупью, ощупью — длинны пальцы у слепой — отыскала двери ранчо.

— Пошли, Самбито, ребенок среди мертвецов!

— Нет, мать, ребенок вышел со мной! Шайка его покинула, он вышел со мной…

— Нет, Хуамбо, ребенок среди мертвецов!

— Ребенок в «Семирамиде», в доме Лусеро!

— Он среди мертвецов, Хуамбо, среди мертвецов! Пошли! Он останется, останется среди мертвецов, если его не заберут отсюда!

— Нет, мать, сюда его привезли, чтобы спасти от огненного ливня!

— Пусть его заберут! Пусть его заберут!..

Кружится голова. Кружится голова от зноя, как только ступила она за порог и глотнула горячего воздуха. Так закружилась голова, что она остановилась возле кактусов. Много колючек на лепешках кактуса опунции, и плоды его покрыты, как шерстью, острыми, цепкими волосками, что вонзаются иглами в руки, шарящие, плавающие в раскаленном ночном воздухе. Руки — горсточки костей — вылезают из накрахмаленных рукавов. Молчание.

Хуамбо хотел увести старуху домой. Но она продолжала настаивать на своем. Надо спасти Боби, спасти его от мертвецов. Мулату нужно пойти в «Семирамиду», дать знать миллионерам Лусеро об опасности, которая нависла над мальчиком. Если перед угрозой забастовки бежали все местные богачи, так чего ждут Лусеро, почему не упаковывают чемоданы, почему не спасают шкуру? Забастовщики убьют Боби, чтобы покончить с семейством Мейкера Томпсона. Он единственный мужчина, оставшийся в этой семье, и они выместят на внуке всю свою ненависть к его деду.

Хуамбо так и не понял, с которым из братьев Лусеро он говорил. Все они были старые, все толстые, у всех очки и седина, все смотрят недоверчиво. Нет, забастовки не будет. Его Зеленое Святейшество со своего смертного одра распорядился, чтобы рабочим дали все, чего они просили или просят. Обо всем этом сообщил мулату, бормоча себе под нос, тяжело вздыхая, будто раздувая кузнечные мехи, седовласый очкастый, недоверчиво глядевший толстяк. Один из Лусеро. Следовательно, не существует никакой опасности для Боби. Лусеро угостил мулата сигарой и дал знать, что беседа окончена.

Опьяневшему от дыма Хуамбо показалось, что он затягивается не сигарой, а горящей головешкой.

Шел он и шел с зажженной сигарой, обволакиваясь дымом, на поиски Боби. Не было Боби в «Семирамиде», убежал куда-то без своей шайки и никому не сказал, куда убежал. Мулат знал, где Боби, но так ему не хотелось встретить его там. Не хотелось увидеть его там, из своей засады — живая изгородь с горячими листьями, скользкая тропинка уходит из-под ног. Сколько раз, когда он еще не был пьян от дыма, мулат приходил туда, в этот самый уголок, именно сюда, и, как приговоренный к тюремному заключению… На вольном воздухе и под чистым небом… привороженный к одному месту, как все влюбленные, стоял перед белым домиком, примостившимся на самом краю насыпи. Зубы его начали выстукивать мелкую дробь, как только он увидел, что мальчик уже там, под покровом душного мрака, и тогда он сказал мальчику, что пришел проститься. Боби сжал кулаки в карманах штанов, заметив лицо мулата, походившее на подгоревшую булку, без единого волоска на голове, с еле заметными бровями и ресницами. Мулат едва переставлял ноги, сгорбился и, казалось, благодарил Боби за то, что тот не оставил его в одиночестве. А Боби хотелось, чтобы мулат исчез. Хотелось дунуть — и пусть мулат растает в воздухе. Однако Боби все же улыбнулся ему, довольный, что Хуамбо сопровождает его, — Боби был доволен не потому, что он чего-то боялся, хотя он и испытывал какое-то неприятное чувство от пустоты вечера, от незримого присутствия шагающих по улицам прохожих, — он боялся сойти с ума от этого тоскливого, непонятного и страстного ожидания. До каких пор может расширяться грудная клетка, в которой бешено бьется, не находя выхода, сердце, а в крови растворяются остатки былого желания, властной физической потребности видеть ее, быть с ней!

Хуамбо, конечно, мог оставаться — в глубине души Боби был даже признателен ему за заботу. Стремительно менялся ход мыслей Боби. Хуамбо мог оставаться, но с условием — тщательнее спрятаться, не появляться, поскольку она заставила Боби дать клятву, что он впредь будет приходить один. Помня об этом предупреждении, Боби прижимал палец к губам — да, да, он делал это всякий раз, как только мулат пытался что-то сказать. Боби выговаривал мулату за малейшее неосторожное движение, заставляя его сидеть тихо-тихо в листве живой изгороди, позади которой тянулись маисовые поля, а впереди виднелся белый домик на краю насыпи. Слышен был лишь шорох пробиравшихся или скользивших в зарослях животных, царапанье когтей о стволы деревьев да шелест крыльев.

В недосягаемо высоком небе появились первые звезды. Быстро слепла земля. В воздухе разлилась влажность плачущей воды. Кто-то выглянул из двери. Никого. Снова выглянул. Нет, никого. Надо ждать. Мулат знаками показывал: «Пора уходить. Она просто захотела посмеяться над тобой». Боби закрывал и открывал глаза. «Открою — выйдет», — говорил он себе. Открывал — и никого. Все оставалось на своих местах. Тишина. О жизни напоминали шаги людей, возвращавшихся с работы или садившихся в автомашины — куда-то уезжали, быть может, навсегда. Но для Боби ничего не существовало, пока не откроется дверь в белом домике, последнем на насыпи домике под цинковой крышей, сверкавшей лазурью. Не может быть, чтобы ее там не было, думал Боби, ему так хотелось подойти, в несколько прыжков очутиться у двери, постучать и спросить. А что, если послать мулата? Нет, он дал клятву, что будет приходить один. А что, если бросить камешек на крышу? Он сумеет — рука не подведет. Надо найти камешек. В темноте почти ничего не видно, однако если поискать на ощупь ногой, то можно найти. Но почему бросить камешек на крышу, а не в дверь? Удар камнем в дверь. Ведь это больше похоже на сигнал, что он ее ждет.