— Как же это возможно, Бусрав-Саид? Именно из-за него я и пришел. Парень глубоко раскаивается, письмо тебе написал.
— Ха! Расписался, графоман!
— Успокойся! Он прощенья просит, понимает твою боль.
— Они все понимают! И когда позорят на весь город, и когда среди бела дня в карман лезут…
— Мой племянник не вор!
— Скажи мне, кто твой племянник…
— Стоп! Вспомни о корове!
— Это еще о какой скотине я должен вспоминать?
— Разве ты не горец? Не помнишь, что молока из коровы каждый может надоить. А вот попробуй влить его обратно! Да, Хасан — мой племянник, и готов уплатить калым, какой ты пожелаешь.
— Он же лезгин! А ты — лакец. Когда вы успели породниться?
— Конечно, прямого родства нет. Теперь даже Всесоюзный институт крови не всегда может установить, кто кому родня, а кто — чужак… Хасан хороший парень и…
— И начинает с того, что поливает грязью будущего тестя! Помяни мое слово: такие и родному отцу в бороду плюнут!
Кичи-Калайчи неторопливо отхлебнул остывшего чаю, поставил чашку. «Пора востребовать должок!» — решил старик.
— Помнится, был в нашем ауле молодой джигит. Сначала отнял у друга любимую девушку, а потом выгнал ее…
— Отец Шалабихан был врагом народа!
— А ты не знал! И когда чужую невесту засватал, и когда обещал ее отцу, деникинцу, помочь перейти границу?..
— Уж не собираетесь ли и об этой замшелой истории в газету тиснуть? Напрасные надежды! Если что и было, за давностью лет любой суд оправдает.
— А суд совести? Шалабихан здесь нет, бедняжки. Но я еще тут, живой. И умирать не собираюсь. Хочу, чтоб твоя Меседу и мой Хасан были счастливы. Это тебе наплевать, а они жить не могут друг без друга. Ты женился, а я все еще Шалабихан помню.
— Не смеши! Что ты в свои годы смыслишь в этом деле? Да ветер у них в голове. В одно ухо вдунет, из другого вылетит! Ветер! Слабый до умеренного, знаешь, как в сводках погоды передают?.. Ладно уж, давай послание этого… борзописца!
Бусрав-Саид достал очки, приладил их на крохотной переносице и принялся читать вслух:
— «Я уже ни на что не надеюсь, ничего не прошу. Только поверьте и простите за то, что оказался виновником… в поисках выхода причинил обиду… оскорбил… Простите и прощайте!..»
Кичи-Калайчи с удовольствием наблюдал, как Бусрав-Саид шарил в конверте, заглядывал на чистую сторону листка, видно, искал продолжения; старый садовник сам заставил Хасана оборвать письмо на полуслове.
— Так пишут, когда с жизнью расстаются… — растерянно заметил Бусрав-Саид.
Кичи-Калайчи охотно подлил масла в огонь тревоги хозяина:
— И очень даже просто. Возьмет да утопится! Или прыгнет в котлован…
Заячьи щеки хозяина побелели, усы вздрогнули. Видно, Бусрав-Саид уже на все согласен, только бы не стряслась беда с его дочерью Меседу. Как известно, поздние дети самые дорогие, других-то уж не предвидится.
— Пусть будет по-вашему, Кичи-Калайчи! Как скажете, сколько дадите — я на все согласен, лишь бы Меседу была счастлива!
«Калымщик несчастный! — трезво оценил садовник тревогу хозяина. — Дать бы в газету «По следам наших выступлений», тогда не так бы заверещал, да нет охоты связываться».
Соблюдая горский обычай, гость и хозяин трижды обнялись. Со стороны поглядеть — не разлей водой друзья. Кунаки!
Глава двенадцатая
О том, как прошли две последние свадьбы и как разразилась ожидаемая гроза над головой старика в черкеске
Осень — пора свадеб.
Голова кругом не только у родственников! В эти дни листопада, засолки и закваски, сушки и закладки на зиму всего, что взращено летом, председателям сельских Советов надо еще составить свадебные календари. Утверждаются — где с умом, а где наспех ― старые традиции, ну, к примеру, в программу праздника включают борцов, лихие скачки с призами, даже приглашают канатоходцев-пехлеванов; выставляется на всеобщее обозрение приданое дочерей, одни заползаюг по уши в долги, другие наживаются на собственных детях. Кое-кого сразу после празднеств приглашают в прокуратуру, кому-то удается выйти сухим из воды.
В эту осень Кичи-Калайчи весьма удачно претворил в жизнь свою «идею». Кого смог — уговорил, кому следовало помочь — помогал.
Сулейман и его несравненная Марьям провели свой медовый месяц у родни в Дупинских горах. Исмаил и Фарида прислали «дядюшке» две открытки из Ленинграда. Дочь сундучника, певунья Баканай, и машинист тепловоза Айдамир собирались в Якутию на стройку Байкало-Амурской магистрали. Строптивая Фатьма настояла-таки, ее Бадави взял еще одну работу, по совместительству, теперь винодел мотался по двум вино-совхозам, чтоб выкупить две путевки на теплоход, заходящий в иностранные порты.
Произошло еще одно событие. Кичи-Калайчи назвал его «Очевидно-невероятное»: узкоглазая Ума, та самая мастерица готовить «кавардак», вышла замуж за своего земляка. И за кого! За Камал-Пашу, который порохом вспыхнул, увидев художницу Заиру. Но, как известно, порох долго не горит. Охлажденный суровыми словами Кичи-Калайчи, парень одумался, вспомнил, что есть на свете преданная ему душа — Ума.
Это была самая тихая и честная свадьба. Без калыма, без бахвальства и расчетов.
А в ушах старого садовника грохотали барабаны прежних свадеб.
Ах, какие шумные, пышные они были! Впереди невесты и жениха шествовали Показуха и Калым; из сотни приглашенных, может, десяток, ну, полтора знали молодоженов; среди гостей были люди протокольные, по долгу службы, а не по велению души пришедшие, были люди умные, но робеющие перед общественным мнением, живущие по одному закону: «Как все — так и мы!» Были, наконец, и завистники, злопыхатели, чернившие жениха и невесту; эти ели хлеб хозяина и ему же в лицо плевали. Были и свято верившие в счастье, искренне поздравлявшие молодых, — эти до отрыва подметок отплясывали, руки поотбивали, хлопая в такт музыке, когда танцевала невеста.
«Один человек — один характер, сто человек — сто натур и сто повадок!..» — горестно размышлял Кичи-Калайчи.
Пять свадеб организовал Кичи-Калайчи.
Пять семейных пар были обязаны старику своим счастьем. Пять «племянников» были благодарны садовнику, который сделал для них больше, чем родные дядья.
И только шестая пара — Ума и Камал-Паша одарили Кичи-Калайчи почетом и покоем. Во главе стола посадили. Два товарища Камал-Паши заботились, чтоб у старика не пустовала тарелка, не видно было донышка бокала. Непривычный к такому обхождению, Кичи-Калайчи обратился к парням:
— Займитесь гостями! Что сказал волк капкану? «Пошутили, и хватит, отпусти лапу-то!»
Встав, как положено тамаде, Кичи-Калайчи провозгласил тост:
— Простите старику печальное начало. Умер у меня земляк, мой ровесник. И работящий был, и справедливый, и товарищ на самый черный день… Похоронили мы его со всеми почестями, как старого партизана. Пришел я домой, сами понимаете, не со свадьбы, прилег отдохнуть и вижу сон: попал мой товарищ в рай. Ведет его Джабраил к изумительным серебряным воротам. А там народу — как в одиннадцать часов у отдела «Вино»! Ну, ставит земляка моего в хвост очереди. А рядом с этими резными, из серебра, стоят из чистого золота ворота. А в них прямо лбом уперся, с ноги на ногу переминается родной брат моего земляка. Тоже человек многих достоинств, и только в одном грешен: во всем жену слушался. Вот приятель подошел к брату и спрашивает: «Чего один торчишь? Идем к нам, в компании веселее!» А братец и головы не повернул, отвечает: «Да жена велела: «Встань у золотых!» Вот и топчусь»…
Кичи поднял бокал:
— Предлагаю выпить за наши очень правильные законы, за их чистоту, гордиться ими надо и беречь, за равноправие горцев и горянок. Пожелаем нашим молодым долгую-долгую жизнь в согласии и чтобы никогда муж жену или жена мужа не обрекали на одиночество. Даже у золотых ворот! Дерхаб!
Прозвенели бокалы, застучали вилки-ножи, а усталый тамада, отпив глоток, снова погрузился в свои заботы. На днях предстояла свадьба Меседу и последнего, седьмого «племянника», крановщика Хасана. Шагая с ним рядом по улице города, дальний родственник Бусрав-Саида, директор санатория, говорил: