- Здравствуйте, милые девицы! - говорит дед-мороз в учительском вицмундире. - Я ваш учитель рисования, Виктор Михайлович Резанов. Художник.
На миг вспоминаю безрукого художника (других художников я никогда не видела), и от этого Виктор Михайлович кажется мне еще милее.
А он уже оглядывает нас молодыми, пронзительными глазами, словно высматривает, кто из нас та, способная, талантливая, ради которой стоит возиться с остальными тридцатью тремя тупицами.
- Что же, милые девицы? Давайте рисовать! А? И так как Дрыгалка зачем-то вышла, весь класс радостно грохает:
- Рисовать! Рисовать! Давайте!
Виктор Михайлович вызывает нас по очереди и "заказывает" каждой, что именно она должна сейчас нарисовать мелом на доске.
- Вот вы, беленькая, нарисуйте корабль...
Или:
- А вы, черненькая, изобразите... ну, что бы такое?.. А, знаю, - кошку!
Корабль - с парусами! - нарисованный "беленькой", похож на мотылька. Кошка - ее изобразила Варя Забелина - вообще ни на что не похожа. Но Виктор Михайлович смотрит на эти рисунки, склонив набок свою белоснежно-седую голову, говорит поощрительно, даже негромко мурлычет, как большой белый кот:
- Ммм... Н-нич-чего... Ничего-о...
Я с ужасом думаю: ох, вот сейчас я осрамлюсь, ох, как это будет стыдно!..
- Н-ну-с... - приглашает меня жестом Виктор Михайлович.- Нарисуйте-ка селедку!
Иду к доске, беру мел и начинаю работать. Рыбка под моим мелком смотрит в профиль - одним глазом. Я делаю на ее спине закорючку - это плавник! очень старательно вырисовываю раздвоенный хвостик. Смотрю, чего-то еще недостает. Ах, да, этак рыбка выглядит плавающей, как и всякая другая, как окунь или ерш, а ведь Виктор Михайлович заказал мне именно селедку. Недолго думая пририсовываю к ней селедочницу и вдобавок окружаю селедку целым рядом аккуратненьких колечек.
- Гм... - всматривается Виктор Михайлович. - Рыбка, да... А почему же это она едет в лодке?
- Это не лодка, - объясняю я.- Это селедочница... Селедка на селедочнице...
- Ишь ты! - удивляется Виктор Михайлович. - А что же это за колечки вокруг нее?
- Лук! - уточняю я. - И еще вот... сейчас...
Быстро пририсовываю ко рту селедки какую-то длинную, разветвленную запятую.
- Да-а... - понимающе кивает Виктор Михайлович. - Селедка папиросу курит.
- Нет... - почти шепчу я в полном отчаянии. - Это у нее во рту петрушка...
Девочки взрываются хохотом. Смеется и сам Виктор Михайлович. Но во всем этом нет ничего обидного, - я ведь и сама знаю, что рисование мне не дается.
Возвратившаяся в класс Дрыгалка, сидя за своим столиком, смотрит на мой рисунок, неодобрительно поджав губки.
- Какие-то нелепые остроты! - пожимает она сухонькими плечиками.
- Э, нет, не скажите! - заступается за меня Виктор Михайлович. Рисунок, конечно, не так чтобы уж очень... Но фантазия какая! И наблюдательность: лук, петрушка...
Дальше - урок арифметики. У учителя, Федора Никитича Круглова, голова в седеющих рыжих волосах, прямых и жестких, на макушке торчит упрямый хохолок, который Федор Никитич часто пытается пригладить рукой. Близко сдвинутые глаза сидят глубоко под узеньким лбом - совсем как у гориллы на рисунке в книге Брема "Жизнь животных". Но лицо у Федора Никитича - не злое.
Просмотрев весь список учениц, Федор Никитич останавливается на последней фамилии - моей! - и громко вызывает:
- Яновская Александра!.. Прошу к доске.
Задача, которую я должна решить, - самая пустяковая. Я ее решаю, а потом объясняю вслух ход решения.
- Гм... - говорит Круглов, рассматривая то, что я нацарапала мелом на доске, и выслушав мои объяснения. - Задача решена правильно. Но - почерк! Не цифры, а иероглифы... Это что? - тычет он указкой в одну из цифр.
- Четверка...
- Четверка? Это пожарный, а не четверка! Пожарный с топором или с крючком - вот это что! Садитесь.
Федор Никитич возвращается к своему столу, пододвигает к себе журнал, на секунду задумывается.
- За решение задачи я бы вам поставил пятерку... - говорит он, словно соображая вслух. - Но из-за пожарников этих не могу поставить больше чем четыре с минусом.
Четыре с минусом... Первая моя отметка - четыре с минусом!
Федор Никитич берет перо и собирается вписать отметку в журнал.
- Нет! - говорит он, глядя на меня своими "горилльими" глазами из-под нависшего над ними узкого лба. - Нет, и четверки с минусом поставить не могу. А тройку тоже не поставишь: мало. Четыре с двумя минусами - вот это будет справедливая отметка!
Четыре с двумя минусами... А дома-то, дома думают, что я здесь ловлю пятерки сачком, как бабочек!
Весь урок проходит для меня как-то смутно. Вслушиваться в то, что говорит Федор Никитич, что отвечают девочки, мне неинтересно: я это знаю. А моя собственная четверка с двумя минусами давит меня непереносимо. В книгах часто пишут: "Она сидела, глотая слезы..." Я не глотаю слез, да и как это можно делать, если слезы льются из глаз, а глотать их надо вовсе горлом? Но я сижу, пришибленная своей неудачей. Я не обижаюсь на Федора Никитича конечно, он прав. Ведь и Павел Григорьевич, и Анна Борисовна сто раз говорили мне, что у меня невозможный почерк. Но все-таки мне ужасно грустно...
После урока ко мне подбегают Меля и Маня.
- Ну, что ты скисла? - с упреком говорит Меля. - Радуйся! Четверку получила!
- Да... С двумя минусами... - говорю я горько.
- Все равно четверка! Мало тебе?
- Мало.
- Да ведь четверка - это "хорошо"!
- А мой папа говорит: надо все делать отлично!
- Ну, знаешь, твой папа! Его послушать, так надо ранец на спине таскать и на одни пятерки учиться... Что за жизнь!
Маня хочет предотвратить ссору. Она мягко вставляет:
- Мой папа тоже так думает: "Что делаешь - как можно лучше делай!"
Меля не хочет ссориться.
- Ладно! - говорит она мне. - Сейчас у нас большая перемена, покушаешь - успокоишься. А после большой перемены - урок танцев, вот ты и совсем развеселишься.
Большая перемена. Из всех классов высыпают девочки, у всех в руках пакетики с завтраком; все едят, разгуливая по коридорам. Но Меле это не нравится. Она хочет завтракать с удобствами.
- Нет-нет! На ходу и собаки не едят!.. Пичюжьки, за мной! - командует Меля и ведет нас в боковой коридорчик, где в темном уголке около приготовительного класса стоит большая скамья. Мы усаживаемся.
Когда мы с Мелей уходили из класса в начале большой перемены, мне показалось, что моя "пара", Кандаурова, провожает нас тоскливым взглядом. Но мне некогда думать об этом - перемена короткая, надо успеть позавтракать. Меля раскрывает корзиночку, где у нее находятся изрядные запасы еды. Она бережно и аккуратно, как-то очень аппетитно раскладывает все на большом листе бумаги и, откинув руку назад, словно прицеливаясь, негромко бормочет:
- Ну-ну-с... Посмотрим, что тут есть... - И вдруг тихонько напевает: "Смотрите здесь, смотрите там! Нравится ли это вам?.." Это, пичюжьки, такая песенка, я слыхала... Ну, мне нравится вот эта семга! Очень славненькая семужька, Фомушька, Еремушька... Потом поедим телятинки... А на десерт пирожные! Ну, восподи баслави!
И она с аппетитом начинает поглощать бутерброды с семгой.
- Я, понимаете, деточки, уж-ж-жясная обжера! Люблю покушять!
Меля могла бы нам этого и не говорить - мы с Маней уже раньше заметили это.
Некоторое время мы все едим молча: с полным ртом не разговоришься. Меля ест, прямо сказать, с упоением. На нее даже интересно смотреть. Съев семгу, она облизывает пальцы, потом вытирает их бумажкой и берется за телятину. Пирожных у нее два: наполеон и трубочка с кремом.
Она протягивает их нам на ладони:
- Которое раньше съесть, которое - потом, а?
- А какое тебе больше нравится, с того и начинай.
- Оба нравятся! - говорит Меля даже со вздохом, но, подумав, берется за наполеон.
Мы с Маней тоже доедаем свой завтрак.