"Дуся царь, пожалуйста, пусть меня не спрашивают по арифметике, я вчера не успела приготовить".

Эту записочку Женя, подпрыгнув, старается забросить так высоко, чтобы она перелетела поверх громадного портрета и упала позади него. Если это удается и записка не падает обратно, не долетев до цели, - значит, все хорошо: не спросят. Наверное, при осенней и весенней уборке, когда полосатки чистят за портретами, оттуда выгребают груды Жениных записочек, адресованных "дусе царю".

Итак, болен царь. Тот самый, о котором поется в песне "Славься":

Славься, славься, наш русский царь,

Господом данный нам царь-государь!..

Вот этот самый царь-государь Александр Третий болен. Тяжело болен!

Это тянется довольно долго. Сперва его перевозят в Крым, в Ливадию. Там, во дворце, он лежит, окруженный членами своей семьи и самыми знаменитыми врачами.

А по всей огромной России повторяют: "Государь умирает... Государь умирает... Государь умирает..." В газетах пишут, что болезнь государя повергла весь народ в глубочайшую печаль, что церкви переполнены людьми, которые, плача, молятся о здравии государя. Однако это не заметно ни на улицах, ни в церквах, - по крайней мере, никто не выходит из церкви на улицу заплаканный.

Я этого государя никогда не видала. Никуда не выезжала я из нашего города, а уж конечно, и государь никогда не приезжал к нам. Он живет в Петербурге, в Зимнем дворце. И в загородном дворце - в Гатчине.

Я знаю государя по портретам. Царские портреты висят везде - и на почте, и в кондитерской, и в колбасной. Самый большой портрет - во весь рост - висит в актовом зале нашего института, прямо против входной двери. На всех портретах государь Александр Третий - светловолосый, с выпуклыми воловьими глазами, высокий, очень грузный Кажется, топни он ногой - и уйдет его нога глубоко в землю! В магазинах продают аляповатые репродукции с картины "Чудесное спасение царской семьи при крушении поезда на станции "Борки". Все "августейшее семейство", как пишут в газетах, изображено на фоне разбитых вагонов: сам государь Александр Третий, рядом с ним маленькая и курносая, как мопсик, государыня Мария Федоровна (бывшая датская принцесса Дагмара) и все их дети. Самая младшая, великая княжна Ольга Александровна, - совсем еще девочка; лицо у нее испуганное, обе руки в страхе прижаты к груди.

Есть семьи, где царский портрет повешен на стену в одной из комнат. У Шабановых государь висит в гостиной, у новой моей подруги Оли Владимировой небольшой портрет царя поставлен на письменном столике. У нас царского портрета нет. В маминой комнате висит портрет ее отца, моего дедушки Семена Михайловича. В папином кабинете на видном месте стоит на столе вделанная в рамку фотография папиного любимого учителя, знаменитого анатома, профессора Грубера. Грубер - очень нахмуренный и сердитый, в очках и белом галстуке. На фотографии он написал крупным круглым почерком по-латыни: "Моему ученику Якову Яновскому".

События в Ливадийском дворце, в далеком Крыму, обсуждаются людьми и в особенности газетами. Наибольший интерес вызывает сын Александра Третьего, наследник - цесаревич Николай Александрович. Ведь если Александр Третий умрет, на трон вступит наследник - цесаревич, он будет царствовать, и его будут называть "Николай Второй". Газеты пишут, что, по настоянию больного Александра Третьего, в Ливадию прибыла из-за границы невеста наследника-цесаревича, гессен-дармштадтская принцесса Алиса. Она отказалась от своей религии, лютеранства, приняла православие. Портреты "высоконареченных" жениха и невесты выставлены в витринах магазинов, напечатаны в журналах и газетах и даже на конфетных коробках. Принцесса Алиса Гессенская, ныне переименованная в Александру Федоровну, - красивая, крупная, как лошадь. На портретах она сидит на стуле, прямая и строгая, как синявка. Лицо у нее неулыбчивое, а странно выдающиеся скулы и холодные глаза придают этому лицу недобрый вид. Около нее на всех портретах стоит будущий русский царь Николай Второй (говорят, их нельзя снимать стоящими рядом - он ниже ее ростом). Отец его, тот, что сейчас умирает, гораздо красивее своего курносого сына.

Юзефа, поглядев на портрет нареченных жениха и невесты, которые не сегодня-завтра станут царем и царицей, неожиданно заявляет:

- А и злая же немкиня! Очи, як у волка голодного!

Всех так или иначе интересует новое царствование, которое вот-вот начнется: каково-то оно будет? Забившись в папином кабинете, я слушаю, о чем разговаривают люди, приходящие к папе. Врачи обсуждают болезнь государя Александра Третьего, стараются определить ее течение на основании ежедневных бюллетеней, печатаемых в газетах. В бюллетенях сообщаются данные за сутки пульс, температура. Подписаны бюллетени самыми знаменитыми придворными лейб-медиками. Папины товарищи - врачи - и сам папа считают, что дело плохо и Александр Третий не выживет.

- Подумать только! - говорит Иван Константинович. - Ему всего сорок девять лет...

- Умирали цари и моложе! - мрачно ухает доктор Фин, удивительно похожий на старую сову.

- Ну, уж это только те, что не своей смертью померли, - машет рукой хирург Небогин.

Мне ужасно интересно: как это помирают "не своей" смертью? А чьей же? Чужой? Вот так, как папа, по рассеянности, часто приходит домой в чужих калошах?

И еще интересно мне: почему все говорят о возможной смерти царя так безучастно? Не жаль им его, что ли?

В очередном нашем задушевном разговоре с папой, на диване, под енотовой шубой, я спрашиваю:

- Папа, а царь этот - старый царь - хороший или плохой?

Папа отвечает не сразу:

- Видишь ли, Пуговка... собственно говоря...

- Папа, я это ненавижу!

- Что ты ненавидишь?

- А вот это твое "собственно говоря"! Когда ты начинаешь тянуть "видишь ли... собственно говоря", - значит, ты не хочешь сказать мне правду.

- А и верно! Я и вправду не очень хочу отвечать на твой вопрос.

- Почему?

- Потому что ты еще дурочка... Сболтаешь где-нибудь то, что я тебе скажу, - и готово: тебя исключат из института, меня посадят в тюрьму. Поняла?

- Ну, если ты мне не доверяешь... - И я, захлебнувшись обидой, начинаю спускать ноги с дивана, чтобы уходить.

- Да сиди ты! - удерживает меня папа. - Я тебе скажу, только смотри никому!

- Ник-к-кому!

- Так вот... Как бы тебе это сказать...

- Ты - опять? - рычу я и передразниваю папу: - "Как бы тебе это сказать...", "Собственно говоря..."

- Да ведь, понимаешь, трудно мне ответить на такой вопрос. Я сам никогда царем не бывал... Дело это, наверно, трудное... И - противное!

- Твое - лучше?

- А то нет? - удивляется папа. - Самый плохой врачишка все-таки нужен людям. А самый лучший царь... черт его знает, кому он нужен!

- Ты мне не ответил! Я хочу знать: наш старый царь - хороший?

Папа задумывается. Потом говорит не громко, но решительно:

- Плохой. Не только сам никогда ничего хорошего не сделал, но даже из того, что сделал до него отец, - а отец его кое-что сделал толковое, хотя и немного, - Александр Третий вытоптал все хорошее до последней крупинки, а плохое еще умножил.

Я долго молчу. Мне представляется, как тяжелый, огромный Александр Третий, вылезши из портрета в нашем актовом зале, топчет что-то "толковое", что сделал его отец. Вытаптывает ножищами в огромных лакированных сапогах...

- Папа... Павла Григорьевича и Анну Борисовну сослал в Сибирь он?

- Он.

- А товарищей Павла Григорьевича, которых повесили в Якутске, кто приказал казнить? Он?

- Он. И что страна нищая, и крестьяне без земли, и рабочие живут хуже, чем скотина... неграмотные, темные... и что поляков согнули в бараний рог, и литовцев давят, и евреям вздохнуть не дают - он ничего этого даже на каплю не облегчил!

Все. Больше мы с папой об этом не разговариваем.

Болезнь царя затягивается. И каждый день у нас только три урока: после большой перемены вместо уроков служат молебствие в домовой церкви нашего института, а мы - "инославные" - уходим домой. Даже служитель Степа, тот, что дает звонки к урокам и переменам, как-то, чистя дверные ручки, ворчал под нос довольно явственно: