Марушевский вернулся на станцию. Вдоль перрона гулял генерал Мейнард. И стояли на рельсах платформы, крытые брезентом, а вокруг похаживали в противомоскитных сетках британские часовые.
- Что у вас на платформах, Мейнард?
- Не знаю. Мука, наверное. Еще от американцев.
Но ветер ударил с моря, загнул край брезента, и Марушевский увидел уложенные в ряд баллоны с газом.
Мейнард смутился:
- Это только удушающие... слезоточивые. Не смертельные!
В этот момент Марушевский подумал, что большевики тоже ведь русские люди, и ему стало жаль большевиков. Снова перед ним встал мучительный вопрос - о колонизации русского народа... Он немного пришел в себя только на станции Медвежья Гора, которую не так давно отбили от большевиков. Какие прекрасные места! Вековой сосновый бор, изумрудные поляны, а в глубине просек яркой синькой плещутся онежские воды...
- Поехали, - сказал он Гамильтону и Монк-Мэссону. Над ними плыл "ньюпор", и на крыльях его сначала прочли надпись: "Vieil ami", а потом разглядели и красные звезды, размашисто наведенные несмываемым суриком. Владимир Владимирович долгим взглядом проводил большевистский самолет.
- Надо бы нам не полениться, - сказал, - и позвонить из комендатуры в Архангельск, чтобы полковник Казаков не пьянствовал, а прилетел бы сюда да сбил этого старого друга.
Палкин - потомок трактирщиков - нажал на клаксон.
- Едем, - сказал, включая скорость. - Не стоит терять времени: когда еще до Хельсинки доберемся...
Под облаками нет сейчас газов - чистота и ветер.
Внизу проплыла Медвежья Гора... "Старый друг" плевался с высоты горячими брызгами касторки. Самолет вел ярославский мужик, который своим мужеством и упрямством "вылетал" себя в асы русской авиации, - ему ничего не страшно под облаками.
Кузякин болел. Штыковая рана, плохо зашитая, гноилась. Было трудно ему нагибаться, со стоном залезал он в кабину "ньюпора"... Десять пудов бомб под крыльями, четыре пуда партийной литературы на английском и французском языках да еще для своих - два ящика стрел, - "ньюпор" тянет груз хорошо. Струится внизу, как река, железная дорога: прямая нить, связавшая Петроград с Мурманом, - плохая дорога, кровавая...
Полет нормальный. Рука оставила штурвал, и "ньюпор" режет пространство, предоставленный сам себе. Кузякин, по-мужицки деловито, достает из-под ног купеческую гирю фунтов в пять весом, вяжет ее к длинной веревке. Дергает узел, - крепко. И складывает гирю с веревкой к ногам. Пусть лежит. Может, пригодится!
Отогнув наушник на шлеме, Кузякин прослушал мотор. Восьмидесятисильный "гном" послушно тянул самолет. Альтиметр показывал под тысячу метров. Над Мурманкой пилот сбавил обороты и бросил вниз бомбу: легла на насыпь. Взяв вторую в ладонь, он разжал пальцы, и бомба рванула точно на рельсах, теперь пусть чинят.
За Медвежьей Горой он разглядел ряды построек, над которыми колыхался британский флаг, и с шорохом высыпал целый ящик листовок. Чтобы не возиться с тарой, отправил на землю и ящик. Описывая красивую дугу, тот опускался. Было видно, как разбегаются по земле фигурки людей: им казалось, что брошена тяжелая бомба.
Кружа над аэродромом, Кузякин высматривал самолет юнкера Постельникова; заметил на взлетной линейке один "депердюссен", - на нем тоже летали русские. Дерьмо машина! Кузякин открыл ширмы на часах: пора возвращаться. И тут над головой пилота пропела одинокая пуля. Так могут стрелять только с земли. Или...
Ручку сектора газа - назад. Аппарат пошел на разворот к бою. Высоко над собой Кузякин увидел "моран", блестящий от желтого лака. Ну, этого выстрела он "морану" не простит... Летчики не бандиты, чтобы стрелять из-за угла. Лоб в лоб! Полный газ, руль высоты на себя, и теперь серебристый "ньюпор" режет голубизну неба. Все выше и выше задирается нос, осиянный венчиком винта.
Есть! - готово: высота, нужная для боя, набрана...
В прицеле пулемета дрожит желтое брюхо "морана". Ничего машина, добротная, на такой летал и Нестеров... Первая очередь - пробная. Все в порядке. Можно начинать.
И он покачал крыльями, вызывая на поединок.
"Моран" пролетел рядом, тоже качнув плоскостями.
Некоторое время парили рядом, и Кузякин увидел, как юнкер Постельников (это был он!) машет ему рукою в громадной перчатке и что-то кричит, кричит, кричит. Вниз показывает - на британский аэродром. Мол, садись! Не слопают же тебя! Садись!
- ...и выпьем, Коля... - прорвалось сквозь рев моторов. Острая боль резанула живот. Так, словно штык опять вошел в тело. Сейчас учитель будет лупцевать своего ученика. По всем правилам рыцарской чести..
Кузякин повалил свой аппарат набок элеронами, и струя огня потянулась к желтому "морану". Юнкер захлопнул щиток кабины и принял бой. Но неуверенно, ибо знал, что он только ученик. Быстрый, как мысль, маневр - и Кузякин уже молотит но фюзеляжу Постельникова словно пневматическим молотком. Ему видно, как отскакивают куски дерева, сминается пулями мягкий металл...
В голубом небе мечется юнкер - хочет оторваться.
- На! - сказал Кузякин, снова открывая огонь...
Под стеклом плавно спешит по кругу стрелка альтиметра. Ладно поют восемьдесят лошадиных сил, упрятанных в кулак мотора:
...тысяча сто...
.. .тысяча двести...
...тысяча триста...
Выше, выше!
И сверху - коршуном: тра-та-та... та-та! "Это хорошо!"
Постельников был ученик толковый - это он же его и выучил, капитан Кузякин, - и теперь с удовольствием пронаблюдал, как тот уходил от него плавной спиралью. "Молодец!" - похвалил его Кузякин, и свежая очередь снова крошит обшивку...
Палец жмет гашетку залпа - тишина.
- О черт!
Пулемет пуст - коробка с патронами кончилась...
"Моран" скороподъемен и верток. Он мечется над лесом, стараясь прорваться к своим аэродромам. "Нет, нет! Тебе не уйти, сынок... Я тебя породил - я тебя и прихлопну сейчас".
Гиря в пять фунтов выкинута за борт, болтаясь на веревке.
Опять сектор газа - до упора. "Казанская смесь" чадит на выхлопе спиртом. "Вернусь - выпью", - думает Кузякин, настигая врага. Опытной рукой ас поднимает давление. Он висит над юнкером, над самой его кабиной, и юнкер в отчаянии, отбросил щиток, палит в него из револьвера...
Точно-точно, как в аптеке, Кузякин опускает гирю в винт. Прямо в сабельный блеск пропеллера!
Пропеллер разлетается на куски, и трусливая спираль переходит в безудержный штопор. "Неужели выкрутится?" - думает Кузякин, хорошо видя, как дергаются элероны на "моране".
Поздно! Что-то рухнуло в лес... Выпал юнкер?
Нет, это оторвался мотор. Конец. Самолет рухнул...
Кузякин вернулся из полета - как раз к обеду. Ему выдали целых триста граммов хлеба.
- Чего так много? - спросил он.
- За два дня сразу. Вчера-то совсем не получали...
- А чай будет?
Чаю не было. Кузякин сжевал свой хлеб, сказал:
- А я, Спиридонов, того сопляка все-таки угробил.
- Где?
- За Масельгской. Он у меня всю коробку патронов забрал.
- Поздравляю с победой, - произнес Спиридонов.
- Да погоди ты с победой... И в бумаги ничего мне не вписывай. Это же не победа, а только расплата. Дал в ухо - получи в нос... Такой уж у нас порядок!
Вальронд с ехидцей спросил:
- Ну, воздушный, будем составлять депешу для вымпела? Кузякин, по-крестьянски бережливо, ссыпал в рот с руки хлебные крошки. Держась за живот, встал:
- Человек человеку рознь. Фицрой был обманут, и мне его жаль. А этот меня обманул и пусть гниет, как собака. Юнкер Постельников не имел в душе самого главного - чести!
И, сказав так, Кузякин ушел... Он был человеком чести.
Глава тринадцатая
О, доблестный капитан британской армии Дайер! Вы, убитый большевиками на станции Исакогорка, мирно опочили в земле.
Какая волшебная ночь пролетает над миром. Какая тишина вокруг вас, и как сыро вам, как темно...
Капитан Дайер! Эта глава посвящается вам.