Прошло несколько минут, и - под тонкое жужжание мухи - Юрьев подбавил яду:
- Кстати вот, помнишь, у тебя был такой дружок, мичман Вальронд, который ныне у большевиков славно ренегатствует...
- Ну?
- Так вот, милый, говорят, что у твоей княгини были шуры-муры с этим мичманком... Мичманец - хоть куда! Красивый парень!..
...Вечерами особенно хорошо в Архангельске: устало покрикивают с реки пароходы, загораются уютные огни на клотиках парусников, приплывших издалека - тихо и величаво. Царственная река могуче выносит в море радужные наплывы нефти, река очищается к ночи, и течет - плавно и неслышно, качая на своих пологих волнах мирно уснувших чаек.
А в Немецкой слободе, возле красного домика с белеными наличниками, стрекочет машинка неустанной швеи, и растекается над задремавшей слободою ее печальный голос:
Зачем я встретилась с тобою,
Зачем узнала я тебя,
Зачем назначено судьбою
Далеко ехать от тебя?..
Басалаго стоял в тени забора, и душный шиповник цеплялся за его мундир. Все было тихо. Но вот с набережной завернул открытый автомобиль, и лейтенант поспешно затоптал папиросу. Машина остановилась. Басалаго узнал за ее рулем полковника Констанди, героя боев с красными на Двине, и аса русской авиации полковника Сашку Казакова, - это были громкие имена в армии Миллера. Два неизвестных английских офицера дополняли общество княгини Вадбольской... Прощаясь, они о чем-то договаривались с нею: завтра катером... куда-то ехать... пикник...
Басалаго, стоя под забором, вдруг ощутил себя таким маленьким. Таким сереньким. Таким жалким. Конечно, она каждый вечер кутит "У Лаваля" в окружении самых видных людей фронта. Блеск орденов, звон оружия, шальные деньги, уверенные взгляды... "И что ей я? - думал отчаянно. - Кому теперь известен лейтенант Басалаго, бывший народный вождь Мурмана?.."
Автомобиль отъехал. Легкая и стройная, княгиня Вадбольская застучала каблучками по мосткам. Рукою в высокой перчатке она уже взялась за калитку, и тогда Басалаго шагнул из тени навстречу.
- Я вас так долго жду, - заявил покорно.
Вадбольская откинула с лица вуаль, громадная шляпа с цветами венцом охватывала ее пышные золотистые волосы.
- Это опять вы? - спросила рассеянно.
Опустив голову, лейтенант заговорил о любви.
- Если я не отыщу отклика в вашей душе на свою страсть, - закончил Басалаго, - я... Я не знаю, что сделаю!
В мягком сумраке светилась белая блузка княгини, и в этом сиреневом свете, пропитанном приятной речной сыростью, он увидел ее прекрасное лицо с капризными губами. Помадой и вином пахли эти удивительные губы.
- Вы что-то сделаете? - переспросила она со смехом. - Но вы ведь уже сделали, - сказала Вадбольская. - Мне известно, лейтенант, что вы уже вычеркнули мое скромное имя из списков на эвакуацию... Не так ли?
- Я сгораю, - мрачно изрек Басалаго, вспыхивая глазами.
- Не говорите пошлостей... Наконец, это мальчишество, - продолжала княгиня спокойно. - Когда я пойду перед отъездом в эмиссионную кассу менять свои сбережения на британские фунты, то ложь непременно всплывет, лейтенант. А директор кассы, доктор Белиловский, мой большой поклонник, и его даже прочат в министры промышленности при здешнем правительстве... Для вас могут быть неприятности. Зачем вы это сделали? - строго спросила женщина.
- Я не могу отпустить вас... Вот так! Я люблю вас, вы это знаете сами. Мне больно видеть всех ваших поклонников. От большевика Вальронда до монархиста Белиловского... Я буду любить вас! Я буду любить и вашу дочь. Как свою дочь...
- Но вы будете наказаны за подлог.
- Вами?
- Нет, вашим начальством. Однако не буду скрывать: мне, как женщине, даже нравится ваша настойчивость... А если бы я вернулась сегодня позже? Вы бы тоже стояли здесь?
- Стоял бы!
- И завтра будете стоять?
- Буду...
Калитка скрипнула в ночи. Колючие когти шиповника долго цеплялись за мундир. Вот вспыхнул огонь в верхнем окне, а швея все пела и пела, и ее песня плавно лилась вдоль тихой вечерней улицы:
Пойду на берег морской,
Сяду под кусточек.
Пароход идет с треской,
Подает свисточек...
Раздавленный и жалкий, Басалаго уходил прочь, раздумывая: "Если бы мы встретились на Мурмане, где я был в зените славы, все было бы проще. Но меня она плохо знает: я умею настоять на своем, чего бы мне это ни стоило..."
Это верно: лейтенант Басалаго был человеком очень упрямым.
* * *
- Благодарю, ваше превосходительство, на хересе. Но Александр Васильевич воспитали меня на мадере...
Лейтенант Гамильтон выпалил все это и снова выпрямился позади Марушевского (такой молодой и такой щеголеватый).
- Александр Васильевич - это... Колчак?
- Так точно. Я служил на минзагах, когда мы с ним вышли из Моонзунда для постановок против германских крейсеров.
- Вы - Гамильтон... Хомутов? - спросил Марушевский.
- Так точно. Мы, Хомутовы, пришли на Русь при царе Алексее Михайловиче из Англии как Гамильтоны... Можете звать меня как угодно: Хомутов или Гамильтон, - это одна и та же фамилия, хрен редьки не слаще, ваше превосходительство...
Номерной миноносец - под британским флагом, но с русской командой шпарил на шестнадцати узлах среди каменистых луд Поморья. По левому траверзу блеснули купола Соловецкого монастыря, вдали - прямо по курсу уже обозначился Кемской берег. На полубаке эсминца, под самым мостиком, в глубоком кресле, наслаждаясь пейзажем, сидел Марушевский, спешащий на свидание с Маннергеймом. Лейтенант Гамильтон (по-русски - Хомутов) сопровождал генерала как военно-морской советник...
Тонкий нос эсминца со звоном рассыпал впереди себя подталые льдины последние льдины в этом году. Дни стояли уже жаркие, лето установилось замечательное. С мостика стучали выстрелы, - офицеры забавлялись стрельбою по тюленям. На корме красовался автомобиль генерала, на котором Марушевский должен пробраться по лесам Карелии до Хельсинки. А из кабины автомобиля с неудовольствием обозревал природу шофер генерала Палкин, потомок славных на Руси трактирщиков...
Прибыли. Швартовались скверно: трах! - форштевнем в причал; даже сваи, подмытые работой винтов, всплыли наверх, вырубленные из фунта. А, чего тут жалеть, коли война!
Вдоль путей Кемской станции - ряды новеньких бараков, в них жило мурманское начальство. Начались визиты: в вагон к генерал-губернатору Ермолаеву, в барак к генералу Мейнарду, в палатку к генералу Скобельцыну. Шампанское кипело в бокалах, лаяли на Марушевского поджарые британские доги. Мейнард, предупрежденный Айронсайдом, отговаривал Марушевского от дальнейшего путешествия. Не удалось! Тогда Марушевскому придали соглядатая из англичан - полковника Монк-Мэссона.
От такой союзной внимательности к делам русских Марушевский просто заболел. Долго блуждал в одиночестве по Коми, которая из богатой русской деревни превратилась в военный лагерь. Вышел к берегу моря, раскурил сигару. Уже вечерело над далями. Какой-то унылый бродяга ловил с пристани рыбку на удочку.
Этим бродягой был... Звегинцев.
- Николай Иванович, простите, но... Что вы тут делаете?
- Нетрудно догадаться, Владимир Владимирович.
- Ах, понимаю. Вы любите ловить рыбу.
- Нет, я совсем не люблю ловить рыбу, - злобно ответил генерал генералу. - Но я, как и большинство нас, грешных, люблю хотя бы раз в день пообедать... Вот и сижу как дурак!
Марушевский присел с ним рядом, свесив ноги над водою, а там, в темной прохладе глубины, резкими зигзагами метались рыбины. Какая тут удочка! Клюнь такая на удочку, так уведет за собой на дно и Звегинцева - вместе с его обидами...
- У меня отобрали даже вагон, - сказал он, вытерев набежавшую слезу. Подлец Басалаго впутал меня в мурманские делишки. Сидел бы я сейчас в Питере, может быть, со временем большевики меня бы и в кавалерию взяли. Говорят, Ленин клич такой бросил: "Пролетарий, на коня!" Конечно, мне бы не коня, а стул дали... Сидел бы в штабе. Мне много теперь не надо... А вместо этого меня здесь произвели в пособники большевизма. Вернись я в Питер, там большевики произведут в пособники капитала... Вот и ловлю себе рыбку! Да черт ее знает, как ее люди ловят! Вон мальчишки, видите, одну за другой таскают... Плюнут и тащат. А я ведь и червяков копал. Старался. Тоже плюю...