– Значит, остался жив, – тревожно ответила девочка. – Сейчас он поднимет тревогу… Скорее сообщи ребятам.

Мальчик исчез в сумраке, а девочка достала из кармана колышек и, вталкивая его в кучу мусора, заговорила вполголоса:

– Вы знаете на пустыре, за огородами, фундамент к недостроенному дому?

– Знаю, – отозвался Гринько, с удивлением следя за тем, что она делала.

– Спускайтесь туда, третья плита слева снимается, под ней подземный ход. Он выведет вас на Белый ключ. Только закройте ход. Бегите! – Она показала рукой на силуэты немцев, появившихся во дворе.

Медлить было невозможно, и Гринько побежал через огороды и пустырь к фундаменту недостроенного дома. Он не слышал выстрелы, не видел, как раненая девочка медленно села на землю, судорожно хватаясь за колени. Она не отбросила колышек. С ним, как боец с древком знамени, попалась она в лапы врага. За Гринько гнались четверо немцев. Должно быть, они были уверены, что пленнику уйти некуда, и поэтому не стреляли, желая взять его живым.

Гринько добежал до фундамента, спрыгнул вниз, открыл плиту и задвинул ее за собой.

Очутившись во мраке, он вытер рукавом пот с лица и прислушался. Немцы, видимо, заглянули в яму и, не найдя здесь ничего подозрительного, пробежали мимо.

Только теперь Тарас Викентьевич припомнил два обстоятельства: во-первых, когда девочка хотела воткнуть в кучу мусора колышек, Гринько бессознательно прочел (и сразу же забыл) написанные на нем углем слова: «Чертова дюжина».

И второе, что смутило и взволновало Тараса Викентьевича, – это знакомый грудной голос спасшей его девочки.

Командир партизанского отряда знал, что ему нужно бежать немедленно. В поисках его немцы перевернут весь город, перешарят каждый угол. Но у него не хватало сил. Долго сидел он на ступеньке подземного хода и, волнуясь, думал об отважном подвиге детей.

«Чертова дюжина» – это она, это ее юный товарищ. Это – дети. Вероятно, их тринадцать, если они так назвали себя», – думал Гринько, потрясенный своим открытием.

Он поднялся и, пошатываясь, ощупью пошел вперед.

Дочь народа

Через несколько дней немцы знали все. Знали, что ту, которая спасла командира партизанского отряда «Жар-птица», звали Диной Затеевой. Немцы догадались теперь, что «Чертова дюжина» – это непокоренные русские дети и в числе их Дина Затеева. Знали они и о том, что многолетнего агента немецкой разведки инженера Куренкова убила тоже Дина Затеева.

И девочку приговорили к смертной казни через повешение, к смерти публичной, чтобы впредь неповадно было русским подросткам бороться с немцами.

Последние часы она доживала в маленьком флигеле того же двора, где томился «Жар-птица». Ей отвели комнату с кроватью, стулом и окном, с улицы зебеленным известью.

В кухне жила хозяйка – русская женщина, но Дина не видела, а только слышала и догадывалась об ее безмолвном присутствии.

Страшные пытки вынесла Дина за эти дни, и можно было уже давно сойти с ума или умереть, но она жила так же напряженно и страстно, как и все последнее время.

Иногда она падала духом и начинала метаться. Тогда на помощь ей приходили воспоминания о русских героях, об их мужестве и стойкости. Она заражалась великим, и ей становилось легче.

Однажды в комнату вошел офицер, и солдаты ввели Семеновну. Дородная старуха в ватной стежонке острым взглядом окинула девочку и, рванув на себе клетчатую шаль, точно стало ей душно, спросила низким, хриплым голосом:

– Ну, чего вам от меня надо?

Офицер ответил Семеновне:

– Опознайт девочку. Скажит имя, фамилию, и оба вы пошли домой.

Дина прижалась спиной к стене и растерянно смотрела на Семеновну.

Семеновна и в самом деле могла бы не узнать Дину. Ее каштановые волосы скатались и в беспорядке спускались на плечи. Синие круги легли возле больших утомленных глаз. Лицо посерело, стало маленьким, худым и по-взрослому строгим.

Но Семеновна узнала ее, и Дина поняла это по взгляду старухи.

– Не знаю я этой девчонки! – резко сказала Семеновна.

– Не знайт? – вкрадчиво спросил офицер. – Может быть, это Затеева Дина, который жил с вами, – посмотрите?!

– Посмотрю, – сказала Семеновна, подошла к девочке, рукой подняла ее подбородок и пристально посмотрела в ее глаза, полные слез. – Не знаю! – грозно сказала она. – Но это дочь народа, нашего, русского народа! – И все еще держа левой рукой ее подбородок, правой она перекрестила Дину.

– Не знайт? – насмешливо спросил офицер и отдал команду солдатам увести упрямую старуху в подвал.

Два солдата грубо толкнули Семеновну за дверь. Офицер вышел, не взглянув на Дину, а она так и осталась стоять у стены без движения. Ей хотелось закричать, вернуть Семеновну, чтобы еще одну минуточку побыть с ней, посмотреть на нее, напоминающую былую сказочно-прекрасную жизнь, безмятежное детство, дорогих сердцу людей: мать, отца, Юрика, Костю.

Вскоре в памяти ее встали картины партизанской жизни. Она вспомнила, что на ее счету четыре убитых немца и один русский предатель, вспомнила, как бесстрашно ходила она закладывать мины, поджигать немецкие логова, ночами одна бродила по лесу, пробираясь во вражеский тыл. От этих мыслей ей стало легче.

Вот и последний раз, рискуя жизнью, по заданию отряда, она пришла в город, где слишком многие знали ее, пришла после того, как убила Куренкова, и, солгав Кире, три дня жила у нее, выслеживая вражеское гнездо.

Дина вспомнила слова партизанской клятвы, сочиненной Костей. Она по нескольку раз в день шептала эти слова, особенно в ту минуту, когда жалость к себе захлестывала ее. И теперь Дина шепотом повторяла эти слова:

– «Клянемся тебе, Родина наша, что мы умрем или примем любые мучения, но останемся верными великому партизанскому делу».

Дина знала, что пришло время выполнить клятву эту – умереть за великое партизанское дело, за то, что гроза немцев – «Жар-птица» вылетел на волю в родные леса. Но хотя Дина и знала о приговоре, она по-детски не верила в то, что умрет, и ждала какого-то чуда.

Она не заметила, что наступил вечер и сменился часовой. Ее размышления прервал тяжелый стук ног. Дверь открылась, и в глаза ударила яркая полоса света. Русская женщина с бледным, заплаканным лицом внесла лампу и поставила ее на стол. Она взглянула на Дину пристальным, сострадательным взглядом и вышла. Вслед за женщиной вошел Руди Вальтер, а за ним Кира.

Не из сожаления Вальтер разрешил Семеновне подойти к Дине и ласковыми словами облегчить ее смертельную тоску. С первых же слов старухи он понял, что та ничего не скажет ему. В другое время он пинком отбросил бы девочку в угол и пулей заткнул бы рот старухе. Но он не сделал ни того, ни другого потому, что, когда Семеновна приблизилась к Дине, внимание Вальтера привлек пестрый шарф на шее у нее. В неспокойной чужой стране он привык обращать внимание на каждую мелочь. Этот шарф он однажды уже видел в своей квартире, на ширме, когда у Киры ночевала, по ее словам, «давно знакомая девочка».

Вальтера обуяли подозрения.

Кира переступила порог комнаты, огляделась и, увидев Дину, в ужасе замахала руками. Она повернулась и хотела бежать, но Вальтер грубо схватил ее за плечо.

– Она? – спросил он, в упор глядя в лицо Киры.

– Боже мой! – простонала она. – Зачем ты впутываешь свою жену в это ужасное дело?

– Жену? – вдруг засмеялся Вальтер. – Русский жена до тех пор жена, пока я в этот город…

Кира побледнела и со страхом взглянула на Вальтера.

– Ну, подруга партизанки, называйт ее имя, иначе я буду думать, что ты предатель, и буду убивать тебя.

Он взял револьвер в руки.

Кира отшатнулась от него и закричала, закрывая руками лицо:

– Руди!

– Я считай до трех… Раз!

– Я ничего не знала, она обманула меня. Скажи ему, что я не лгу, – умоляюще протянула она руки к Дине.

– Она ничего не скажет, – усмехнулся Вальтер. – Она молчит два дня. Два! – Он медленно поднял револьвер на уровень лица Киры.