– В бой не вступать! Забирайте скорее оружие и – в лес! – спокойно сказал Гринько.

Метнув гранаты в сени дома, в горницу, в стайки, где были заперты немцы, партизаны исчезли.

В темном лесу, пробираясь знакомыми тропами, долго еще они видели зарево от горевшего затеевского дома.

– Э-э-эх! – не выдержав, шумно вздохнул Гринько. – Такое удачное начало… И какого черта дернуло именно теперь поджигать дом!

Кто они?

На рассвете следующего дня вестовой доложил командиру партизанского отряда, что, выполняя ночное задание, погиб партизан Трощенко. Минируя дорогу, по которой должен был пройти вражеский обоз с боеприпасами, боец подорвался на минах, заложенных кем-то на дороге.

Были обнаружены в кустах самодельные сани и с краю дороги вбитый кол с надписью углем: «Чертова дюжина».

Тарас Викентьевич молча выслушал донесение, как от холода передернул плечами и по привычке стал греть руки у железной печурки.

В землянке было жарко и сыро. В воздух, как в бане, поднималась испарина. Маленькое окно оттаивало, замерзало и снова оттаивало. Сквозь него ничего не было видно, только чувствовалось, что там студеная русская зима.

Вестовой, вытянувшись, долго стоял у двери, дожидаясь приказа уйти, и, наконец, потеряв терпение, спросил:

– Товарищ командир! Разрешите идти?

Тарас Викентьевич отнял розовые пальцы от печки и сказал:

– Да, да!

Вестовой пристукнул мягкими пятками валенок и повернулся к двери.

– Постойте! – быстро остановил его Тарас Викентьевич и шагнул вперед, своей мощной фигурой заслонив скупой свет окна.

– Кол взяли?

– Взяли, товарищ командир!

– Принесите, пожалуйста! – сказал Тарас Викентьевич и улыбнулся – никак не мог он забыть этого гражданского слова «пожалуйста». Да и не только слов, многого не мог забыть, ко многому не мог привыкнуть Гринько, так внезапно из мирного воспитателя превратившись в грозного воина.

Вестовой поспешно вышел, а Гринько повернулся и подошел к окну.

«Кто же это на каждом шагу мешает нам? – думал он. – Это не может быть простой случайностью. Поджог дома, помешавший отважному плану партизан… Взрыв моста в то время, когда партизаны готовились перейти через него для внезапного нападения на немцев, и, наконец, эта минированная дорога, – кому предназначена была смерть, партизанам или немцам?»

Вошел вестовой и положил на стол свежий березовый кол.

– Спасибо! – сказал Гринько и неловко улыбнулся, мельком взглянув в лицо вестового.

На свежем дереве густо углем было написано: «Чертова дюжина».

«Если это враг, то опасный – он посвящен в наши планы, – продолжал Гринько начатые мысли. – Если это друг, то неопытный…»

– Товарищ Родионов, а возле сожженного дома такой же кол стоял?

– Такой же, товарищ командир.

– Да… И возле взорванного моста такой же: «Чертова дюжина»… Романтика какая-то, скажите пожалуйста!

Он задумчиво отошел от стола.

«А «Жар-птица» что? Тоже романтика! – подумал он. – Не могут люди жить без романтики…»

– Идите, товарищ Родионов!

Вестовой вышел.

Следующей ночью Гринько в одежде крестьянина перешел лес и знакомой тропой, ведомой немногим старожилам, вошел в город. Он подошел к крайнему дому и трижды осторожно стукнул в окно.

Прошло несколько минут. В доме было тихо. И так же до странности тихо было в большом, людном городе.

Гринько постучал громче. Ответа не последовало. Тогда, забывая об осторожности, он зашел на крыльцо и постучал прямо в дверь. В сенях послышался шорох, и женщина за дверью негромко спросила:

– Что нужно?

– Марфа Тимофеевна, откройте, это я, – тихо отозвался Гринько.

Женщина ахнула и поспешно открыла двери. В комнате она молча зажгла лучину и, не снимая шали и полушубка, тяжело опустилась на стул. Она вопросительно, почти строго смотрела на гостя, сжав тонкие губы. Прыгающее пламя лучины пятнами освещало ее изможденное лицо, плясало в тусклых зрачках усталых глаз.

Гринько хотел снять полушубок, но она шепотом сказала:

– Холодно!

И он почувствовал, что в доме давно не топлено.

– Старика на лесопилку взяли… семь дней нет. Жив или нет – не знаю, – хриплым шепотом продолжала она, и пальцы ее рук все время были в движении – оправляли длинную черную юбку, выбившиеся пряди седых волос, прикасались к губам, ко лбу.

Гринько давно знал Марфу Тимофеевну. Она была учительницей в его школе, но эту нервную подвижность рук он не замечал раньше. Да и вся Марфа Тимофеевна стала какой-то другой. Тарас Викентьевич с удивлением присматривался к ней.

– Не хотел идти – силой взяли. Ушел и сказал, что на них все равно работать не будет. Убили, может, Тарас Викентьевич? – Голос старухи молил, чтобы Гринько разуверил ее в этом страшном предположении, а пальцы рук блуждали у губ, разглаживая страдальческую гримасу.

– Дочь Анну в Германию угнали. Павел где-то за нас бьется. Вот и осталась одна, Тарас Викентьевич. Все жду… Ночь с днем смешала… Жду, все жду. Долго ждать-то еще?

– Долго, Марфа Тимофеевна.

– Долго? – с горечью произнесла старуха. – А у меня, знаете, больше сил нет. Дочь Анну с девушками в Германию угнали… Сын, может, погиб на фронте. Старика, наверное, убили, непокорный он, Тарас Викентьевич. А у меня больше сил нет. Я от голода да от страха умру.

Гринько поспешно вынул из кармана сверток с хлебом, достал складной нож, отрезал половину и положил на стол:

– Ешьте, Марфа Тимофеевна!

Она взяла хлеб и с жадностью начала есть его.

– Дом наш, знаете, большой, темный. Стекол в окнах нет, ветер ночами по комнатам ходит. Я закроюсь в кухне, дверь загорожу столом и всю ночь прислушиваюсь. Чудятся мне то стоны, то шепот. А если усну – страшная явь в снах оживает. То вижу на школьных воротах труп Кости Зараховича, повешенного на пионерском галстуке…

– Костю Зараховича?! – с изумлением воскликнул Гринько. – Его повесили?

– Повесили… Говорили, в чем-то он немцам не хотел покориться. Повесили и не давали снимать, а через несколько дней труп был кем-то украден и вместо мальчика в петле наутро обнаружили кол с надписью «Чертова дюжина».

– Чертова дюжина! – вскричал Гринько и тихо добавил: – Значит, это наши друзья… А где Дина Затеева, дочь Иннокентия Осиповича?

– О ней ничего не слышала. А Семеновну, сторожиху нашу, немцы схватили. Жива или нет – не знаю. Память плохая стала… У меня дочь Анну в Германию угнали. Сын, может, погиб на фронте. Старика, верно, убили, непокорный он… А я тут ночами с мышами воюю, так и смотрят из каждого угла. Тише, видите? – старуха замерла с поднятой рукой.

Большая мышь, приподняв голову и поглядывая на людей, осторожно подошла к столу, торопливо собрала крошки хлеба у самых ног Марфы Тимофеевны и убежала.

Холодок прошел по спине Гринько. Он встал.

– Уходите? – тоскливо спросила старуха.

– Спешу. Нерадостные вести сообщили вы мне…

Он пожал ее сухие холодные пальцы и вышел на крыльцо, унося страшную тяжесть на сердце.

Без старика Сорокина связь с городом была потеряна. Оставалось одно – идти в город и разыскивать Куренкова. Гринько решился на это.

Он пошел прямо в логово врага.