Теперь зима. Лютуют сибирские морозы. А в балке Антона Васильевича звенит задорная разноязыкая песня. «Для сугрева», — скажет кто-нибудь. А заснеженные кедры тихо слушают эти песни.

Тюменская область.

Ханты-Мансийский национальный округ.

Есть у Николая Воронова повесть «Не первая любовь». Едва ли она относится к числу лучших, самых запоминающихся его произведений — скорее её можно назвать «проходной», из тех, что пишутся где-то на перепутье, на перекрестке размышлений, когда подводится итог тому, что писал вчера, и ищется что-то новое, принципиально важное, то следующее, что станет для тебя главным и характёрным завтра.

В такую минуту трудно бывает строго и последовательно сложить мысли (или, как принято это называть в литературоведении, «выстроить сюжет») — они разбегаются, не цепляются одна за другую, и поэтому то, что выходит из-под пера в эту пору, важно и интересно больше тебе самому, чем читателю.

Впрочем, для внимательного читателя, уже почувствовавшего слабость и незавершенность такого повествования, остается при этом свой, особый интерес: о чем же размышляет автор наедине с собой?

Вот о чем:

«Живешь впопыхах. Зачастую совсем некогда подумать о том, что происходит вокруг и в мире. А как хочется осмысливать жизнь и распутывать клубки сложностей».

У жизни, которую Николаю Воронову «хочется осмысливать», есть точный, повторяющийся адрес— это Железнодольск, город уральских металлургов, жизнь в котором на его глазах за четыре десятилетия прошла немалый путь — от захолустного поселка барачного типа до крупнейшего рабочего центра.

И хотя он знает эту жизнь доподлинно, впитал её с молоком матери, ему и сегодня важнее, желаннее всего «распутывать клубки сложностей». Чем чаще он распутывает эти с детства знакомые ему клубки, тем больше обнаруживается новых, ещё интереснее и сложнее прежних. Так уже много лет Воронов не расстается со своей «железнодольской», уральской, рабочей темой.

— Так это же прекрасно! — скажете вы. — Рабочая тема — именинница в литературе. У нее сегодня сотни и сотни новых поклонников. И, стало быть, писатель-уралец оказался на самом гребне нынешней волны…

Не говорите этих восторженных слов Николаю Воронову. Услышав или прочитав нечто подобное, он обижается. Всерьёз и надолго. Для него не существует «повышенного» или «пониженного» интереса к рабочей теме — он у него постоянный, не подверженный поветриям, прочный и трудный. И не просто к «рабочей теме», а к близким, до боли близким людям.

«Как интересно идти среди толпы! Кто этот старик с алюминиево-седыми под ушанкой висками? Не отгадаю, кем он работал: учителем, химиком, мастером домны, — но только вижу по тому, как он пристукивает кизиловую трость к линолеуму, что он был тверд в своей вере». (Признание это из той же повести-размышления «Не первая любовь», как и эти вот строки: «Как бы я хотел превратиться в реку. Я бы отражал только то, что, меняясь во времени, глядится в мои воды, и тогда бы прошлое не могло отражаться в Моёй душе, и я бы забыл его, и оно бы не возникало за мной зовом, которому нет конца».)

Писательская любовь отливается в слове. И дело, разумеется, не в количестве прямых заверений и клятв. Задумайтесь на минуту, чем более всего «деревенская проза» последних лет убедила нас в своей любви к родной земле, к её труженику-современнику? Уж, конечно, не тем, что была полна одних счастливых вздохов и восторгов — нигде, пожалуй, не возникало, не обсуждалось столько горьких, трудных проблем и судеб, как на её страницах.

Но когда участникам этих горячих, разноголосых обсуждений дорога каждая краска, каждый штрих взволновавшей их жизни, когда в «Деревенском дневнике» Ефима Дороша или в рассказах Василия Белова за всеми этими нелегкими спорами и делами вы различаете шорохи трав, запахи утренней реки, непохожесть каждого человеческого голоса — вы без подсказок понимаете, что спорят и судят они о самом близком, о самом любимом.

Творчество Н. Воронова никак не отнесешь к нынешней «деревенской прозе», но его взаимоотношения со своими героями и своим жизненным материалом ближе всего именно к такой, не прямо высказанной, хитроватой и мудрой, «крестьянской» любви. Юность в Железнодольске была совсем не сладкой — мы это знаем по недавнему роману Н. Воронова, подробно и зримо воссоздавшему то суровое время первых пятилеток, время «мужичьей стройки» металлургического гиганта на Урале. Но и тогда уже вместе с тяготами неустроенной, полуголодной жизни открывались, западали в любопытствующую мальчишескую душу краски и запахи рождающегося, огнедышащего металла — те самые краски, звуки и запахи, которыми до краев наполнены сегодняшние строки вороновских рассказов и повестей.

С понятием «индустриальный пейзаж» по традиции связывается только одна краска — серая. Воронов решительно отвергает эти старые понятия и представления. И не потому, что он отчаянный романтик и хочет хотя бы чем-то скрасить унылую, силикатную внешность заводского производства — просто воздух и стены рабочего поселка говорят ему не меньше, чем мещерские леса Паустовскому или скудные архангельские косогоры Федору Абрамову. Здесь он видит и слышит то, чего не замечают обыкновенные глаза и уши. Старая, «сельская» литература приучила нас не удивляться тому, что колокольный звон может быть «малиновым» — в одном из вороновских рассказов дочь железнодорожника Надя умеет различать по цвету гудки паровозов: «Сначала она воспринимала гудки по их звучанию: раскатистый, хрипатый, бурлящий, писклявый, зычный, с гнусавинкой… Потом они стали приобретать в её представлении самые различные, подчас неожиданные сходства. Этот гудок синий, а этот рыжий, даже дразнить хочется: «Рыжий, рыжий, конопатый…»