Дома Нонна спросила тетю Таню:

– Отчего вы плакали за столом?

– Молодость вспомнилась, – ответила тетя Таня. – А ее ведь всегда оплакиваешь…

– И у вас нет такого… ну, такого состояния, как у того эмигранта, что вы – дезертир? – осмелившись, спросила Нонна.

– Откуда же у меня может быть такое чувство? Я не бежала. Я полюбила иностранца, и меня отпустили сюда, на его родину. Я долгое время оставалась русской подданной. Скучала в первые годы. А потом привыкла. А теперь вообще стирается это понятие – родина. Все страны активно общаются между собой. Вот ты приехала ко мне, в капиталистическую страну. И я могу приехать к тебе, в социалистическую… Скажем, если бы ты жила в Мюнхене, ты могла бы ежегодно ездить к себе… в Москву.

Нонна уловила какую-то значительную интонацию в последней фразе тети Тани.

– Я не могла бы жить здесь, – сказала она. – Я здесь три дня… всего только три, и вы ко мне так внимательны, а меня уже тянет обратно. Не обижайтесь!.. Но я, наверное, не смогу прожить здесь еще двадцать дней… Я уеду раньше…

– Что ты, девочка! Что ты! Я не отпущу тебя раньше срока! С тобой я забыла, что такое одиночество! – с искренним волнением воскликнула тетя Таня.

Нонна представила себе, как тетя Таня останется одна в своей большой вилле. Будет Курт, будут необычные люди в ее салоне – и ни одной русской души! Разве что встретится она с тоскующими по родине эмигрантами в ресторане «Романов»…

Жизнь тетки в Мюнхене, ее работа, салон – все казалось Нонне совершенно бессмысленным.

Ей стало жаль тетю Таню. «Лучше бы она уехала обратно на родину», – наивно подумала Нонна и мысленно перенеслась в Москву, по количеству километров совсем не далекую, но из этого другого мира кажущуюся отдаленной непомерным расстоянием.

16

А в Москве начиналась весна. Москвичам не хотелось замечать тающих грязных сугробов, мокрых панелей и луж на дорогах – глаза невольно поднимались навстречу веселому солнцу.

Алеша шел по улице, задрав голову и улыбаясь солнцу. По этой же улице и по той же стороне шел Антон и улыбался сказочным орнаментам тающих сосулек, украшающих крыши домов.

Зазевавшиеся молодые люди столкнулись, извинились было, но, взглянув друг на друга, рассмеялись и остановились.

– Денек-то какой! – восторженно сказал Алеша.

Антон, как всегда при встречах с этим красивым юношей, восхищенно глазел на его великолепную осанку, на его открытое лицо, обрамленное легкой шелковистой бородкой, и с сожалением думал: «Какая фактура пропадает зря!»

– Ну, а Нонна на пути к Москве? – поинтересовался Антон.

– Ничего подобного! Она любуется сосульками на крышах особняков мюнхенских капиталистов.

– Хочешь, покажу макет декорации нашего спектакля? – спросил Антон.

– Того самого?

– Того самого. Пойдем вот сюда.

Чтобы не мешать прохожим, он шагнул под арку, ведущую во двор, прислонился к кирпичной стене. Приподняв ногу, согнутую в колене, положил на нее портфель…

Но вдруг страшный крик вырвался из его груди. В нем были и боль и отчаяние… Антон отбросил портфель, странно рванулся вперед, точно пытаясь спастись от чего-то ужасного, неизбежного, судорожно изогнулся весь и тотчас же упал навзничь, тяжело ударившись головой об асфальт. Глаза его были закрыты, лицо покрылось мертвенной бледностью, посиневшие губы были стиснуты. Судорога со страшной силой гнула его тело.

От изумления и неожиданности Алеша несколько секунд оставался недвижим. Потом он сбросил с себя пальто, затолкал его под голову Антону. Торопливо пошарил в кармане пиджака, вытащил платок, обмотал им карандаш. Опустившись на колени, он с трудом разжал зубы Антона и втиснул между ними карандаш. Судорога постепенно переходила в мелкую дрожь.

Почти над ухом Алеши раздался нетерпеливый продолжительный гудок машины с подъемным краном, въезжавшей во двор. Крановщик остановил машину и выпрыгнул из кабины с руганью:

– Нализались, гады, с утра! Оттащи его в сторону!

– У него припадок, – тихо сказал Алеша. – Это скоро кончится. Подожди.

А под аркой уже собирались любопытные. Какая-то сердобольная старуха притащила из дома оранжевую куртку и набросила ее на плечи Алеше:

– Озябнешь, сынок, простынешь!

– Надо вызвать «скорую помощь»! – сказал кто-то.

Алеша поднял голову:

– Нет, не нужно. Это пройдет…

Действительно, вскоре Антон затих, открыл глаза, обвел удивленным взглядом толпу и только тогда понял, что произошло с ним и где он находится.

Сердобольная старушка сейчас же подняла пальто, лежавшее на асфальте, встряхнула его, подала Алеше и забрала свою оранжевую куртку.

Алеша помог Антону подняться. Но тот едва передвигал ноги.

– Отведи его ко мне в подъезд, – сказала пожилая лифтерша. – Там диван для ночной, пущай отлежится.

Алеша поднял портфель, взял его под мышку, другой рукой обнял Антона и повел его вслед за лифтершей.

Толпа стала расходиться. Машина с подъемным краном въехала во двор.

В подъезде Антон сам лег на старый скрипучий диван, сказал спасибо и закрыл глаза. С его губ сходила синева…

– А ты, паренек, садись на стул… – Лифтерша уступила Алеше свое место.

Он послушно, механически сел, но сразу же вскочил:

– Нет, что вы… Я вот тут…

Он присел на диван, у ног Антона.

Алеша боялся, что лифтерша начнет сочувствовать, напоминать о припадке. А по трепещущим ресницам Антона он видел, что тот не спит. Но лифтерша сидела молча и вязала чулок. Изредка она взглядывала то на Антона, то на Алешу, и весеннее солнце, прорываясь сквозь дверное стекло, играло на металлических спицах.

Антон отлежался, поблагодарил лифтершу, и они с Алешей вышли на улицу.

– Болит голова и почему-то уши… там, внутри… – пожаловался Антон. – Ушиб, наверно.

Они остановились. Алеша снял с Антона шапку и осторожно ощупал голову.

– Внешних травм нет.

Они снова двинулись по улице. Но Антон не мог идти, тихо стонал и все время хватался за уши.

Алеша остановил такси и повез его в ближайшую поликлинику.

– Вы ведь знаете, что это железнодорожная поликлиника. Зачем же везти больного с травмой сюда? Надо было бы к Склифосовскому, – сказала Алеше молодая, хорошенькая докторша, натягивая на лоб блестящий обруч с круглым зеркальцем.

Она не предложила Алеше сесть, и тот стоял у дверей кабинета, сложив руки на груди. С каждой минутой он становился все мрачней и мрачней.

– С моей стороны претензий нет, – осмотрев Антона, заключила она.

– Ушиб был очень сильный. Может быть, трещина. Необходим рентген, – сказал Алеша.

– Ну, это уж ваше дело, – ответила докторша. – Поезжайте к Склифосовскому. Наша клиника особого назначения.

Алеша взял Антона под руку и молча вывел его из кабинета.

– Посиди минутку, я сейчас, – сказал он, подставляя ему стул, а сам возвратился в кабинет ларинголога.

Он даже не постучал, не спросил, можно ли войти. Остановился все там же, у дверей. Его глаза горели негодованием, лицо было бледным.

– Через четыре месяца я сдам государственные экзамены, – сказал он прерывающимся от волнения голосом, – и тоже буду врачом. Думаю, что и вы не так давно покинули студенческую скамью. Стало быть, не с годами, не от усталости успели вы приобрести эту черствость и отсутствие жалости к пациенту. Значит, таковы черты вашего характера? Какое же право имеете вы находиться в этом доме с вывеской «ПОЛИКЛИНИКА», для кого бы она ни была построена? Или вам не известно, что первый и единственный принцип врачебного искусства – милосердие, милосердие и милосердие?

Молодая женщина в белом халате, испуганно глядя на Алешу, поднялась со стула. Она молча слушала его, и ее смазливое личико медленно покрывалось бледностью.

– Вам не врачом быть… Вам… вам… – Нет, Алеша не мог найти ей подходящего места в жизни. Махнул рукой и вернулся к Антону.

Остаток дня Алеша занимался больным. Рентген не показал никаких изменений, и к вечеру Антон чувствовал себя почти как обычно.