Может быть, этот не свойственный для мужчин жест рассмешил Галахова, но нас всех очень удивил его смех и еще больше удивили его слова, какие он сказал невозмутимому попу:

— А тебе какого черта тут надо, Волосатик?

— Вспомнить изволили? — просиял поп, пристраивая на коленях шляпу. — А я думал, признаться, что вам не будет приятно это воспоминание.

— Да я тебя сразу узнал. По твоим волосам. Колька-Волосатик. Теперь-то тебя как?

— Соответственно: отец Николай.

— Вот потеха-то! Отец. — Галахов снова сел на свое место и, посмеиваясь, сказал мне: — Видишь: он — отец! А мы учились в одном классе. Подумай-ка, на советские деньги попа выучили. Он еще в школе, наверное, задумал в попы податься, волосы отращивал.

Поп рассмеялся:

— Да, да. Все верно. Отращивал.

— Директор говорил: «Женщины волосы носят для украшения, дикари для устрашения, а ты для чего?» Помнишь?

— Да, да, да. Истинно так. Приятные какие воспоминания… Истинно, в школе мы соседствовали, от одних наук питались. — Он благожелательно оглядел всех, вздохнул и с огорчительным недоумением произнес: — А теперь вот…

— А теперь вот… — как бы продолжая, подхватил Галахов, — вот как получается. А ведь ты был отличник по учебе. Гордость класса. Все у тебя было «очхор» да «отлично». И, наверное, ни разу не ставили «уд».

— Удочка! — рассмеялся поп. — Нет, не было. А у вас, извините, и «неуды» случались.

Галахов не ответил. Он мне рассказывал, как трудно давалась ему учеба, но не потому, что он был неспособным парнем. Нет. Просто трудно ему жилось. Отец работал сцепщиком, мать фонарщицей. От нее всегда пахло керосином, когда она возвращалась с работы. После смерти отца Галахову, как старшему, пришлось бросить учебу и поступить на работу в депо, потому что матери одной семью не прокормить. Конечно, все это попу было известно, и не надо бы ему было напоминать про «неуды» школьные и житейские, которые сорвали Галахова с учебы, бередить незажившую рану.

Решив положить конец затянувшимся и совершенно бесполезным воспоминаниям, Галахов велел милиционеру отвести обоих, Гнашку и попа, к следователю. Они ушли. Разошлись по своим местам работники райкома, и, когда кабинет почти опустел, я впервые увидел Тоню Вишнякову, и прежде всего ее глаза, устремленные прямо на меня. Ее взгляд как-то сразу сбил меня с толку. Никогда раньше мне не встречалась подобная красота. Позабыв все на свете, я смотрел на нее до тех пор, пока ее не смутил взгляд обалдевшего от восхищения и изумления человека. Она наклонила голову, спрятав свое тонкое загорелое лицо, и за ее плечами шевельнулась великолепная темно-русая коса, каких давно уже не водилось у знакомых мне девушек.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ТОНЯ

В первую минуту, как только мы остались втроем, я с удивлением заметил, что Галахова совсем не радует присутствие в его кабинете красивой девушки, а даже, кажется, раздражает.

— Еще ты тут!.. — проговорил он с досадой.

Направляясь к окну, он сделал крюк, чтобы только быть от нее подальше.

Она едва заметно улыбнулась, а он притворился, будто не заметил этой торжествующей улыбки, распахнул окно в сиреневый палисадник и, отдуваясь, как после драки, утомленно опустился на подоконник.

— Ну что мне с тобой делать, Вишнякова? — спросил он с отчаянием и стараясь не глядеть на девушку.

Не поднимая лица, она взглянула на него своими изумительными глазами, взмахнув тонкими крылышками бровей.

— Сам знаешь, — ответила Тоня и слегка пожала плечами.

— Вот, — сказал Галахов, обращаясь ко мне, — ты незнаком? Тоня Вишнякова. Жалуется на жизнь. И, между прочим, только весной закончила школу второй ступени.

Он это сказал так, будто она достигла высшей степени блаженства и жалуется исключительно оттого, что бесится с жиру. Тоня вскинула голову, лицо ее вспыхнуло.

— Вот потому я и хочу на тракторные курсы! — убежденно сказала она.

— О! Хочу! — Галахов от негодования даже охрип. — Это ты, Вишнякова, забудь. Хочу… Нам не положено хотеть. Вот социализм построим, тогда будем делать что хотим, а пока должны делать, что партия велит. Ты думаешь, я очень хочу тут в райкоме сидеть? Я учиться хочу, у меня всего семь классов. А надо, вот и сижу. Тебя выучили, иди и ты людей учи. А то один в попы ударился, а другая… Индивидуалисты.

Он остановился, сообразив, что его занесло. Тоня вспыхнула.

— Какое может быть сравнение!..

— Никакого, — запальчиво признался Галахов и замолчал.

Это признание необыкновенно воодушевило девушку. Повертывая свое пылающее лицо то в мою сторону, то в сторону притихшего Галахова, она заговорила, слегка запинаясь от волнения:

— Как тут можно сравнивать? Сами на всех собраниях говорят: «Комсомольцы, овладевайте техникой!» А меня агитировать не надо, я сама мечтаю о такой работе, чтобы самая главная была, самая нужная. Оказалось — это тебя надо агитировать. Вот не ожидала!.. Боишься, что не справлюсь? Да? Боишься?

Считая, что она дошла до точки в своих претензиях, Галахов ударил себя по колену:

— Видал? Ну какая из тебя трактористка? Знаешь, какие там у них на курсах лбы? И то не выдерживают. Ну скажи ей…

Что я мог сказать, если я был поражен еще больше, чем Галахов. Такая тоненькая городская девушка, со средним образованием, ну зачем ей трактор? Но я сказал:

— Пусть попробует…

— Правда? — Ее лицо засияло радостью и стало совсем прекрасным.

— Оба вы тронутые, как я вижу. — Галахов сел на свой стул и строго посмотрел на меня. — Поручаю это дело тебе. Обследуй, как там у нее домашние условия. Послушай, Вишнякова, нам пионервожатые нужны.

— Нет. — Тоня рассмеялась.

И Галахов рассмеялся.

— Вот она какая. Берешься?

— Давай.

— Потом не жалуйся.

Я не обратил внимания на это предостережение и только спустя некоторое время вспомнил о нем, но жаловаться было некому. Мы вышли из райкома. Тоня спросила:

— Вам в самом деле нужно знать мои домашние условия?

— А почему «вам»?

— Ну хорошо, тебе.

— Поскольку ты недовольна жизнью…

Сбегая с крыльца, она очень сердито проговорила:

— При чем тут жизнь? Это Галахов почему-то решил. Я сама Собой недовольна и хочу знать, что мне делать дальше. И скорее. Годы-то уходят.

Годы? Я посмотрел на нее: девчонка лет шестнадцати, не больше. Поняв мой вопросительный взгляд, она неохотно и торопливо сообщила:

— Восемнадцать. Тетка женихов уже приваживает.

Это сообщение меня неприятно удивило. При чем тут женихи?

— Ладно, — сказал я, — разберемся.

— В чем? — удивленно спросила она и рассмеялась.

Я заметил, что она или смеется или хмурится, почти совсем не бывает просто спокойной, и подумал, что, должно быть, такой у нее неуравновешенный характер. Но когда я узнал ее получше, понял, что совсем дело не в том. Характер у нее был вполне нормальный и даже веселый, а просто она была взволнована всеми событиями, которые сама же вызвала и перед которыми слегка растерялась. Восемнадцать лет… Я значительно старше ее, но я не имел к жизни никаких претензий, самонадеянно считая, что сам делаю свою жизнь, а значит, сам и виноват, если что-нибудь получается не так, как мне хочется.

Вспомнив о своем солидном возрасте и еще более солидном положении, я солидно сказал:

— Вообще в обстановке разберемся.

— Да? — Тоня посмотрела на меня через плечо, прикрыв глаза темными ресницами.

Через плечо, сквозь ресницы — долгий испытующий взгляд. И почему-то мне сделалось нестерпимо тоскливо в это летнее утро, и в то же время захлестнул такой прилив восторженной энергии, что мне с трудом удалось изобразить человека, обремененного государственной важности делами. Вынув из портфеля блокнот, я начал изучать листок с поспешными записями Потаповой статьи. Делая вид, будто все время у меня расписано по минутам, я пробормотал:

— Посмотрим, что у меня сегодня…