— Откуда, братва? — спросил я.

— Алексеевские, — ответил старший.

А младший застеснялся, спрятал за спину кулак с зажатой в нем свистулькой и встал, давая мне дорогу.

— За литературой приехали и за плакатами, — сообщил он, с удовольствием и достоинством выговаривая новые, непривычные для него слова. — Литературу нам для избы-читальни и плакаты…

— Так чего вы тут сидите?

— Дожидаемся. Там милиционер попа привел.

— Какого попа?

— Простого. Икону все ищут, да?

— Какую икону?

Старший недовольно проворчал:

— Да все это разговоры. Не слушай ты его. Бабьи сплетни. Будто комсомольцы икону из церкви унесли. А икона-то чудотворная. Болтовня, конечно. А?

— Болтовня, — подтвердил я, — зачем нам какая-то икона?

— Ну, вот видишь, — сказал парень своему младшему товарищу, — а ты не веришь. Зачем нам икона?

Но видно было, что он и сам не очень-то уверен в том, что говорит, и ему очень хочется услышать от меня, городского комсомольца, подробности этого сомнительного предприятия, и он только стесняется расспрашивать, чтобы не показать, что он сам верит какой-то поповской брехне.

— Как зачем? — подхватил младший. — Икона-то чудотворная. Вот комсомольцы ее и спрятали, чтобы она, значит, не начала сотворять всякие чудеса против Советской власти.

Я вспомнил, что уже слыхал о краже иконы. Неужели такой, как мне казалось, ничтожный случай взбудоражил весь район?

В секретарском кабинете собралось не совсем привычное для комсомольского комитета общество. Галахов сидел за своим столом, ошеломленный и сердитый. У стола стоял милиционер в полной форме, но на его лице играла явно те служебная улыбка. Тут же собрались все работники райкома.

А прямо напротив секретарского стола на деревянном крашеном диванчике сидел Гнашка в своем обычном, не ковбойском обличий. На нем были серая сатиновая толстовка, мода на которые уже давно прошла, и узкие коротенькие брючки, только что входившие в моду среди периферийных франтов. Из пухлых нагрудных карманов торчало несколько карандашей в жестяных наконечниках. Клапанчики карманов густо усеяны разноцветными значками различных добровольных обществ.

Он был возбужден больше, чем всегда, и поэтому нахальство бурлило в нем и выплескивалось через край. Так всегда случается с человеком неумным, когда он взволнован чем-нибудь. Потом я узнал, что его вызвал следователь по поводу кражи иконы из церкви и что он не явился. Тогда за ним послали милиционера. Этому же милиционеру приказано было попутно зайти за попом, представителем церковного совета.

По дороге Гнашка заявил, что он не желает идти под конвоем рядом со служителем культа. «Поскольку ты не арестант, то я тебе не конвой, а я тебе сопровождающий», — резонно заметил милиционер. Тогда Гнашка объявил, что ему надо зайти в райком, доложить обо всем. Милиционер сказал: «Законно», — и двинулся вслед за Гнашкой, прихватив с собой и попа.

Сейчас служитель культа сидел рядом с Гнашкой на диванчике, истово глядя прямо перед собой. Поп был молодой, большеротый и большеносый парень с нахальными прищуренными глазами. У него совсем недавно начала буйно расти и нежно кучерявиться рыжеватая бородка и усы, а с головы пышно спадали волосы и ложились по плечам красивыми темно-рыжими кольцами. Одет он был в лиловую старую рясу, позеленевшую на швах и очень для него просторную. Сразу видно, что с чужого плеча. Но сапоги на нем были новенькие, только что тронутые дорожной пылью. Старую соломенную шляпу он держал перед собой обеими руками, как щит.

— О, полюбуйся: он еще икону у них спер, сукин сын! — сказал Галахов, показав на Гнашку.

Решив, что я тоже какой-то начальник, поп привстал и с полупоклоном скороговоркой добавил:

— Редкую к тому же. «Спаситель благословляющий», древнего письма. В высших сферах на учете состоит.

Голос у него оказался мелодичный, его было так же приятно слушать, как бархатные гитарные аккорды, и даже покашливал он музыкально.

Гнашка сидел, откинувшись на спинку дивана, и на его пестренькой мордочке играла презрительная улыбка.

— Спер, — небрежно выговорил он. — Сами отдали. А сукиного сына, я извиняюсь, не принимаю на свой счет. Я бы эти иконы все пожег, как опиум для народа…

— Заметьте, — напомнил поп, — икона особой ценности.

— Ценность? — спросил милиционер, перестав улыбаться.

Он был очень молодой и красивый человек, этот милиционер, и по тому, как ладно сидело на нем форменное обмундирование, и как он держался, и даже как поглядывал на всех, было видно, что службой он очень гордился и не променяет ее ни на какую другую. Даже смотреть на него было одно удовольствие.

Пол осторожно покосился на бравого представителя власти и позволил себе несколько затушевать ясность, с которой был задан вопрос, и тем смутить милиционера.

— Шестнадцатый век, — сообщил он небрежно.

Поп был немногим, может быть, постарше милиционера. Он был наш сверстник, и это почему-то особенно настораживало.

Заметно было, что милиционер ничего не понял, но не смутился.

— Ого! — одобрительно заметил он. — Что же вы так слабо охраняете доверенную вам ценность?

— До этого времени бог хранил, — несколько даже вызывающе ответил поп.

Это заявление очень развеселило милиционера, он оглядел присутствующих озорными мальчишескими глазами.

— Бог! За сторожа он у вас, значит. Ловко! — Повернувшись к нам, он рассказал: — У этого служителя дома на цепи кобель сидит. Такой, что во двор и не зайдешь. Выходит, кобель надежнее…

Это сообщение оживило всех, но на попа не произвело никакого впечатления. Несмотря на свою молодость, он умел владеть собой и своими порывами. Переждав немного, он ужасно вежливо обратился к хихикающему Гнашке:

— Вот вы упомянули, что кто-то дал вам икону.

— Упомянул, ну и что?

— Не можете ли вы уточнить, кто.

— Вы, — не задумываясь и вполне безответственно объяснил Гнашка.

— Так. — Поп грустно покачал головой. — И вы сможете это доказать перед лицом судебных органов?

Гнашка не очень смутился, в нем еще оставалось достаточно нахальства.

— А черт вас там разберет! Все вы в халатах этих и с бородами. Да чего вы ко мне привязались?..

Галахов сидел, не вмешиваясь в разговор, и как будто даже не слушал, что говорят, но я заметил, как глаза его посветлели от ненависти и что он сдерживается из последних сил. Он ненавидел этого оболтуса в нелепом балахоне с его наигранной учтивостью и презрительным смирением. Так ненавидел, что даже старался не смотреть на него, а поп, наоборот, с каким-то непонятным для меня интересом поглядывал на Галахова и обращался только к нему, как бы вызывая на разговор.

Казалось, что все внимание нашего секретаря направлено на пакостника Гнашку, по глупости влипшего в какую-то нечистую историю. Еще не ясно, что это за история, но было видно, что она нечистая, пачкающая всю организацию. И, самое главное, Галахов не мог понять самой сущности вопроса: одна какая-то икона, предмет культа, глубоко им презираемого, вдруг оказалась ценностью, из-за которой поднялось столько шума. Признаться, я тоже разделял его мнение.

— Я не понимаю, — заговорил Галахов негромко и с такой яростной вежливостью, что все сразу притихли. — За каким… — Он чуть было не взорвался, но внезапно замолчал и даже, кажется, попытался улыбнуться.

А поп откровенно улыбнулся, слегка преклонив голову перед Галаховым.

— Для боголепия, — проникновенно сказал он и снисходительно объяснил: — Для украшения храма и для авторитетности среди верующих.

— Боголепия. Влепить бы за это!.. Дураков с последнего ума сбиваете своим боголепием.

И вдруг он не вытерпел, сорвался с места и со всей силой ударил по столу обоими кулаками:

— Предлагаю немедленно вернуть церковное имущество! Под суд пойдешь! В Москве уже знают о твоем хулиганстве!

Гнашка от испуга подскочил. Милиционер перестал улыбаться и расправил плечи. Поп уронил свою шляпу, и в наступившей тишине послышалось его музыкальное покряхтывание, пока он поднимал ее. Великолепные кудри упали на лицо, и он, выпрямившись, сделал головой такое движение, какое делает женщина, чтобы вернуть на место рассыпавшиеся волосы.