Теперь, после четырех месяцев пребывания в Америке, Есенин сильно изменился. Изадора была весьма обеспокоена душевным и физическим состоянием мужа. Самогонное виски в больших количествах отнюдь не улучшило его здоровье.

Переход через Атлантику на «Джордже Вашингтоне» только усугубил болезнь Есенина. За все дни плавания он ни разу не был трезвым, тем более, что добыть спиртное на борту лайнера не составляло никакого труда.

Несколько забегая вперед, можно привести воспоминания поэта Всеволода Рождественского о встрече с Есениным в Ленинграде после его возвращения из поездки:

«Только когда он подвинулся ближе к свету, стало ясно, как разительно он изменился за эти годы. На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны. Меня поразили тяжелые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки около рта.

Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживленно рассказывал о своих заграничных странствиях.

В пылу разговора он вытащил из кармана свежую коробку папирос и попытался разрезать бандероль острием ногтя. Руки его настолько заметно дрожали, что кому-то из присутствующих пришлось прийти ему на помощь».

Какой болезненный удар был нанесен по самолюбию Есенина и по его воспаленному самомнению, показывает то, что, уже вернувшись в Россию, когда Америка осталась далеко за океаном, он все еще жалуется на американцев, которые не воздали должного его таланту поэта. В этом плане характерен разговор Есенина с Всеволодом Рождественским в Ленинграде о том, как его с Айседорой приняли в Нью-Йорке.

«Америку я так и не успел увидеть. Остановились в отеле. Выхожу на улицу. Темно, тесно, неба почти не видно. Народ спешит куда-то, и никому до тебя дела нет — даже обидно. Я дальше соседнего угла и не ходил. Думаю — заблудишься тут к дьяволу и кто тебя потом найдет? Один раз вижу — на углу газетчик, и на каждой газете моя физиономия! У меня даже сердце екнуло. Вот это слава! Через океан дошло.

Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю — надо дать тому, другому послать. И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят:

«Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой…» и т.д. и т.п.

Злость меня такая взяла, что я эту газету на мелкие клочки изорвал и долго потом успокоиться не мог. Вот тебе и слава! В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу. Очень уж мне назад, домой, хочется».

Пожалуй, самый главный и самый трезвый итог своего путешествия на Запад он подвел в разговоре с Чернявским.

Чернявский вспоминал, что Есенин очень путано отзывался о Западе. Есенин был вроде бы рад, что он не принял Европу и она не приняла его… Но более всего его растревожила Америка. У него было ощущение зависти, смешанное с ненавистью по отношению к Америке. Он не скрывал, что его возвращение домой было бегством от Запада и от любви.

Так бесславно началось и кончилось «завоевание» Есениным Америки, полным провалом, «моим Ватерлоо», как образно сформулировал это он сам.

11 февраля 1923 года лайнер «Джордж Вашингтон», на котором плыли из Америки в Европу Дункан и Есенин, пришвартовался во французском порту Шербуре. Они тут же выехали в Париж, где остановились в отеле «Крийон».

О настроениях, владевших Есениным в эти дни, ярко свидетельствует письмо Есенина от 7 февраля с борта «Джорджа Вашингтона» Александру (Сандро) Кусикову, обретавшемуся в Берлине. В этом письме чрезвычайно важно не только восприятие Есениным Америки, но и его размышления о том, что ждет его в России:

«Дорогой Сандро!

Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Путешествую вместе с Изадорой. Ветлугин остался в Америке.

Об Америке расскажу тебе позднее. Это самая устрашающая гадость…

Сандро, Сандро! Я полон страстным, непереносимым ожиданием. Здесь я чувствую себя иностранцем и совершенно чужим, но когда я вспоминаю Россию и вспоминаю, что меня там ожидает, у меня пропадает желание возвращаться. Если бы я был один, если бы у меня не было сестер, я бы бросил все и уехал куда-нибудь в Африку или в какое-нибудь такое же место. Меня тошнит от мысли о том, что я, законный сын России, оказываюсь пасынком в моей родной стране. Я сыт по горло покровительственным отношением ко мне со стороны тех, кто у власти, и еще больше меня тошнит от того, что я должен вилять хвостом перед ними. Этого я не могу перенести! От этого можно воззвать о помощи или взять нож и выйти на большую дорогу…

Послушай, дорогой друг! Ты знаешь, раньше в Москве, когда мы приходили к ним, они не предлагали нам стул, чтобы присесть. А теперь, теперь мной овладевает уныние. Я перестаю понимать революцию, которой я принадлежу. Я могу видеть только одно — что это не Февраль и не Октябрь… Напиши мне что-нибудь хорошенькое, теплое и веселое, как друг. Ты сам можешь видеть, как я сквернословлю. Это означает, что я чувствую себя плохо.

Твой Сергей»[3]

С этими словами перекликаются строки из драматической поэмы «Страна негодяев», которая писалась примерно в то же время. Свои мысли и свои чувства Есенин вложил в уста героя поэмы Номаха (Махно), но можно не сомневаться, что поэт высказывал свое сокровенное:

Здесь уместно вспомнить четверостишие из стихотворения «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», четверостишие, которое Есенин в наборном экземпляре вычеркнул, опасаясь, надо полагать, цензуры:

Однако пора вернуться к взаимоотношениям Есенина и Айседоры Дункан. Они становились все более напряженными. Назревал разрыв.

На борту «Джорджа Вашингтона» Айседора избегала показываться на людях, чтобы не демонстрировать синяк под глазом, который Есенин посадил ей на прощальном ужине в Нью-Йорке. Еще до прибытия в Шербур она дала телеграмму в Лондон своей подруге Мари Дести. Та была женщиной легкомысленной, любила посмеяться и ничего в жизни не принимала всерьез, поэтому одно ее присутствие действовало на Айседору успокаивающе. Мари Дести немедленно примчалась в Париж, где Дункан сразу же предупредила ее: «Не пытайся в чем-нибудь разобраться. Я все объясню тебе позднее. Но что бы я ни считала, забудь, что я великая актриса. Я просто милая, интеллигентная женщина, которая высоко ценит великого гения Сергея Есенина. Он настоящий художник, он великий поэт».

В Париже Дункан, как всегда, окружили репортеры, которым она заявила:

— Я потеряла четыре месяца своей жизни на эту поездку в Америку. Это было сплошное мученье. С моим мужем в Америке обращались хуже, чем в России. Американцы хуже, чем стая волков. Один друг вынужден был дать нам денег, чтобы мы могли уехать из Нью-Йорка в Париж. Америка была основана шайкой бандитов, авантюристов, пуритан и первопроходцев. Сейчас там всем верховодят бандиты. Американцы пойдут на все ради денег. Они продадут свои души, своих матерей или отцов. Америка больше не моя страна.