Мари Дести вспоминала, что Есенин в ту пору часто размахивал револьвером и угрожал им Айседоре.

Макс Мерц, директор зальцбургской школы, где училась Елизавета Дункан, встретил Айседору в Нью-Йорке и так описал эту встречу:

«Я увидел ее в квартире одного нашего общего знакомого, когда она сбежала от своего разбушевавшегося мужа после того, как он с ней жестоко обращался. Она была смертельно напугана, как затравленное животное. Я старался успокоить ее и сказал, что она не должна позволять так с ней обращаться, на что она ответила со своей характерной мягкой улыбкой: «Вы знаете, Есенин — крестьянин, а у русского крестьянина есть обычай по субботам напиваться и бить свою жену!» И она тут же начала восхвалять поэтический гений своего мужа, в котором была совершенно уверена».

Последние месяцы пребывания Дункан и Есенина в Америке были ознаменованы для поэта новыми скандалами и ссорами с супругой. В Мемфисе, например, они в очередной раз повздорили. Сол Юрок вспоминал: «Только однажды, насколько я знаю, Изадора пыталась усмирить его. Как-то раз она, Есенин и Владимир Ветлугин поехали из Мемфиса в пригородный ресторанчик, где они поужинали и выпили немало дрянного самогонного виски. Есенин, как обычно, стал неуправляемым, началась бурная ссора, и в конце концов Изадора и Ветлугин взяли единственное остановившееся там такси и уехали в город, оставив поэта сидящим под деревом в обеденном костюме под проливным дождем. Он вернулся в Мемфис пешком, утопая в лужи по щиколотку, и добрался до отеля только утром, весь в грязи».

Еще более неприятный инцидент произошел в конце января 1923 года в Нью-Йорке, в Бронксе, когда Есенина пригласили в дом к русско-еврейскому поэту Мани-Лейбу на встречу с поэтами. Он приехал туда пьяный, позволил себе несколько раз выкрикнуть «жиды», что вызвало настоящий скандал, ударил Айседору и в конце концов его уволокли оттуда силой.

Надо сказать, что это довольно загадочная история. Никогда до сих пор Есенин не проявлял себя антисемитом. Наоборот, как упоминалось выше, он с ненавистью произносил слово «русофил». Что на него нашло, сейчас трудно судить, к тому же случай буквально единичный.

На следующий день Есенин отправил Мани-Лейбу письмо с извинениями. Он просил прощения и ссылался на эпилепсию. «Вечером, — писал он, — у меня был еще один припадок… Душа моя неповинна в том, что произошло. Я проснулся утром в слезах, мой добрый Мани-Лейб! Я прошу вас проявить ко мне хотя бы жалость».

Что касается эпилепсии, то исследователи ссылаются на строчки в стихотворении «Ты прохладой меня не мучай…»:

Есть и другие подтверждения версии об эпилепсии. В 1923 году Есенин после жуткого скандала был доставлен в полицию, где зафиксировали, что он «подвержен эпилептическому припадку, поскольку слишком много выпил».

Лейб Фейнберг подтверждает: «Да, Есенин был эпилептиком. Я был свидетелем нескольких его эпилептических припадков в Москве, Берлине и Нью-Йорке».

Лев Повицкий писал: «Да, Есенин был болен», но позднее объяснял, что он имел в виду не эпилепсию, а шизофрению. Авраам Ярмолинский тоже утверждал, что не видел припадков у Есенина, и высказывал предположение, что Есенин притворялся эпилептиком, чтобы иметь оправдание своему поведению, и что аура «священной болезни» импонировала ему.

А Рюрик Ивнев, напротив, отметал всякие предположения об эпилепсии Есенина. Он утверждал: «То, что американские газеты писали о Есенине, полная чушь. Есенин никогда не был эпилептиком, и у него не было и намека на эту болезнь. Я не знаю, почему этим газетам (я думаю, что не всем, а только некоторым) понадобился такой миф, тем более, что это никак не умаляло человеческое достоинство. Достаточно вспомнить Достоевского».

Путешествие Есенина и Айседоры Дункан по Америке завершилось. Оно обернулось для знаменитой танцовщицы провалом, если и не сокрушительным, то более чем ощутимым. Виноваты, естественно, по мнению Дункан, были американцы и враждебно настроенная пресса.

«Америка не ценит искусства, — говорила Дункан в одном из последних своих интервью, данных ею на борту лайнера «Джордж Вашингтон», — какая нация позволит обезображивать природу от одного края страны до другого чудовищными рекламными щитами. Рекламные щиты — вот подлинное американское искусство — искусство продавать, вместо того чтобы наслаждаться прекрасным».

Дункан жаловалась, что во время своего пребывания в Америке она подвергалась дискриминации. Началось это с того, что, когда они с Есениным должны были сойти на берег в Нью-Йорке, чиновники иммиграционной службы отправили их на Эллис-Айленд, тюрьму для иммигрантов, проходящих проверку на политическую благонадежность. И хотя их оттуда быстро выпустили, газеты раздули это обстоятельство и создали Дункан репутацию опасного радикала.

Она обвиняла американскую прессу, и в частности херстовские газеты, в том, что они обрекли ее гастрольную поездку по Америке на полный провал.

— Да, я революционерка, — заявила она на борту «Джорджа Вашингтона», — все подлинные художники — революционеры, но это не означает, что я большевичка. Мой муж тоже не большевик. А все время нашего пребывания здесь мы находились под наблюдением.

Дункан с негодованием говорила о репортерах, которые, вместо того чтобы спрашивать ее об искусстве танца, интересовались лишь тем, что она думает о свободе любви или о коллективной собственности.

На следующий день после отплытия «Джорджа Вашингтона» нью-йоркские газеты писали, что прощальные слова Дункан были полны горечи — она осталась недовольна Америкой вообще, а особенно самогонным виски, которое они здесь вынуждены были пить.

— Я лучше буду жить в России, — заявила она, — есть черный хлеб и пить водку, чем жить в Соединенных Штатах в лучших отелях.

Она упрекнула утренние газеты, вышедшие в тот день, что они ни словом не обмолвились о ее прощальном концерте накануне вечером в Лексингтон Опера Хаус. А между тем зал приветствовал ее стоя и пел «Интернационал».

— Пошли, Сергей, — бросила она мужу. — За нами наверняка следят даже сейчас. Пойдем в нашу каюту. Она наша, хотя мы и вынуждены были влезть в долги, чтобы оплатить ее.

Здесь надо сказать о том, что вскоре после отъезда Дункан и Есенина департамент труда США лишил Айседору Дункан американского гражданства.

Конечно, были в Америке и разумные люди, порицавшие это решение и вообще травлю, которой подверглась Дункан в Соединенных Штатах. Так, например, писатель Макс Истмен, редактор влиятельных журналов социалистической направленности, писал:

«Множество глупых американцев — почти вся глупая Америка — воображают, что они посмеялись над Дункан. Они ошибаются. Наоборот: она посмеялась над ними.

Она не только замечательная танцовщица, у нее есть разум и моральная сила…

Ее изгнали из Америки, и причина здесь не только в том, что она замужем за иностранцем. Это должно было произойти непременно. Америка никогда раньше не видела женщину-гения и не знала, что с нею делать. И тем не менее Изадора до мозга костей своих американка.

Америка сражается против американизма — это и есть Изадора. Если Америка одержит победу над собой — над своей мелочной скаредностью, над своим ханжеским лицемерием, — если Америка одержит такую победу, Изадора Дункан будет изваяна в бронзе и статуя ее будет стоять у ворот храма Человечества. Она будет стоять там, охваченная нетерпением с приподнятым коленом и напряженно распростертыми руками, как в Военном марше или в танце скифской воительницы, которая прикрыта своим мужеством, как броней, и сражается за утверждение жизни в Америке».

Характерно, что, описывая отплытие Дункан и Есенина, газеты не уделили, по существу, никакого внимания Есенину — он для них был только белокурым поэтом, буйным мужем буйной танцовщицы. Когда они приехали в Нью-Йорк в начале октября, Есенин произвел на репортеров впечатление своей мальчишеской внешностью, атлетическим сложением, веселостью.