…Да, это был Есенин, во плоти, его золотые волосы развевались при свете электрических ламп. Прыгая к нам в машину, он сорвал с себя шляпу и отшвырнул ее — дорогостоящий, но прекрасный жест. Зачем ему головной убор? Его любовь, его дорогая, его Изадора с ним, к черту шляпу.
В этом не было ничего экзальтированного — просто двум влюбленным не было никакого дела до окружающих…»
Управляющий отелем «Адлон», видимо, наслышанный об эскападах Есенина в парижском «Крийоне», вежливо, но твердо отказался предоставить им номер. Наконец они нашли пристанище в «Палас отеле», где их поселили в «королевских апартаментах».
Айседора решила в честь воссоединения закатить пир. Есенин пригласил своих берлинских друзей и знакомых. Айседоре вздумалось устроить чисто русское празднество, только с русскими блюдами и выпивкой. Заказали изысканную русскую закуску, пели задушевные русские песни под балалайку, водка лилась рекой.
Мари Дести оставила весьма красочное описание этого вечера:
«Изадора вышла из своей комнаты, прекрасная, как радуга, такой красивой я ее больше не видела. Разве только в день ее смерти. Есенин упал перед ней на колени, слезы катились по его лицу. Он называл ее тысячью нежных любовных имен. Вся компания тоже опустилась на колени перед Изадорой, целуя ей руки.
Сергей был доволен — раз они кланялись Изадоре, значит, склонялись и перед ним, перед их поэтом, их Есениным, их Сергеем…
Кое-кто из гостей уже начал сползать со стульев на пол, когда Есенин вскочил и начал читать одну из своих поэм. Его чтение подействовало на слушателей как электрический шок. Он взобрался на стол, и, хотя я в то время не понимала ни слова по-русски, меня тоже захватила сила и пафос его голоса, его выразительность.
Потом Изадора и Есенин плясали русские танцы, а все остальные хлопали в такт в ладоши».
Неожиданно между Дункан и Есениным вспыхнула ссора. Есенин в бешенстве стал крушить все, что попадалось под руку, оскорблять Айседору и Мари.
«Трое или четверо из его друзей, — вспоминала Мари, — пытались утихомирить Есенина. С таким же успехом они могли пытаться остановить океанские волны. Трудно было поверить, что в этом молодом человеке во время припадка проявится такая сила.
Я впоследствии видела немало таких сцен. Они все начинались одинаково. Он сидел, ел, совершенно нормально разговаривал, и вдруг, без всякой видимой причины его лицо смертельно бледнело, зрачки его синих глаз начинали расширяться, пока глаза становились похожими на черные угли, на которые страшно было смотреть. Иногда, если мы успевали и нам доставало храбрости, можно было попросить его спеть и предупредить этим кризис. Обычно он в таких случаях успокаивался, но ненадолго…
В ту ночь Есенин проворно запер все двери и ключи положил себе в карман. После этого он стал метаться по салону, как мяч или багаж на судне во время шторма. Управляющий отелем и служащие тщетно пытались открыть двери. Никто из присутствующих не пытался уйти, а Изадора и Сергей, тихие, как ягнята, отправились в свою комнату. На следующее утро принесли вежливую записку от управляющего отелем, в которой он напоминал, что номер снят и оплачен до полудня, и он просит к двенадцати часам освободить его».
Дункан, Есенин и Мари Дести отправились на долгую автомобильную прогулку, а потом переехали в другой отель. Вечером у них опять собрались молодые русские поэты, опять на столе была хорошая русская закуска, опять рекой текла водка. В середине ужина Есенин начал петь, потом схватил Айседору и пустился с ней в пляс. Затем неожиданно отстранил ее, сказав, что так танцевать могут только русские. Он вытащил на середину комнаты одного из молодых поэтов, и они стали плясать в присядку, подпрыгивая чуть ли не до потолка.
Айседора шепнула Мари, что она излечит Есенина от этих глупостей, и принялась ругать его, используя все оскорбительные слова, какие она знала в русском языке, потом перешла на животных, обзывая его свиньей, собакой, коровой. Поначалу ее брань, произносимая с забавным акцентом, развеселила всех, и даже Есенин стал хохотать. Он вскочил на стол, схватил Айседору на руки и принялся страстно целовать ее глаза, волосы, руки и даже ноги.
Тем временем шампанское лилось рекой. У Есенина начался один из его обычных припадков, даже его лучшие друзья были напуганы… Он схватил скатерть и сдернул ее со стола, разбрасывая по всей комнате закуски и посуду. Потом он несколько протрезвел, а гости принялись собирать тарелки и рюмки и наводить хоть какой-то порядок на столе.
Айседора, желая успокоить Есенина, сама стала бить посуду, сначала спокойно, но затем впала в истерику и крушила все, что попадало под руку.
Мари Дести вспоминала: «Опять прибежал управляющий отелем и служащие. Сергей с хитростью лунатика сразу притих и стал требовать, чтобы вызвали врача… Я подумала, что он хочет, чтобы его отправили в клинику, как это было в Париже. Появился доктор и, несмотря на все мои протесты, сделал Изадоре укол, от которого она почувствовала себя совсем плохо. Я предложила врачу сделать такой же укол Есенину, но этот хитрец вел себя совершенно спокойно в присутствии врача.
Есенин в течение ночи несколько раз будил Изадору, и я не могла помешать ему, разве только если бы я убила его, что я, наверное, и должна была сделать… Он просидел со своими друзьями всю ночь, распевая протяжные крестьянские песни».
А в восемь часов утра Есенин, «жалобно всхлипывая», рассказал Мари на своем ломаном английском языке, что Дункан «ушла, ушла навсегда, скорее всего, она покончила жизнь самоубийством».
Управляющий отелем сообщил Мари, что Дункан покинула отель в шесть утра. Мари Дести записала: «Я чувствовала, что должна заставить Изадору бросить Сергея, даже если он покончит с собой, а иначе он наверняка убьет ее. Но я боялась, что она никогда не оставит его».
Чуть позднее горничная принесла Мари тайную записку от Айседоры. Мари схватила такси и помчалась в Потсдам, где нашла Дункан, «сидящей в известном ресторане».
«После ланча, — сообщает Мари, — мы отправились на поиски отеля. Изадора с трудом передвигала ноги и была в полубессознательном состоянии. Возможно, все еще действовал тот укол. Она спросила меня про Сергея и рассказала, что он наговорил ей уйму чудовищных грубостей о ее детях. Он может делать все, что хочет, и говорить все, что ему взбредет в голову, но касаться раны в ее сердце, это уж слишком…
Я умоляла Изадору вернуться вместе со мной в Париж и начать серьезно работать. Или же она должна немедленно вернуться в Россию и заняться там своей школой. Но она должна бросить Сергея. Она ответила, что это все равно, что предать больного ребенка, и она никогда, никогда не пойдет на это. Она увезет Есенина на его родину…
Она приняла ванну и немного поспала. Часам к девяти она уже не могла больше терпеть и позвонила Сергею. Он так каялся, что вновь полностью завладел ее сердцем. Она сказала ему, чтобы он взял машину, двух друзей и весь их багаж. Портье будет сопровождать их со счетом отеля, который она тотчас же оплатит».
После оплаты счета денег у Дункан практически не осталось.
«Состоялся семейный совет, — продолжает Мари Дести, — и Изадора решила, что мы все едем в Россию. Но перед этим необходимо было вернуться в Париж, чтобы сдать в аренду или продать дом на Рю де ла Памп и мебель, сложить все туалеты Изадоры и ее книги, чтобы увезти их в Москву, где она собирается обосноваться до конца своей жизни и где она, несмотря на все трудности, будет заниматься своей школой танца, а Сергей будет писать свои замечательные стихи. Мечты. Прекрасные мечты».
Роман Гуль, который видел Есенина в Берлине в мае 1922 года, вновь встретился с ним после поездки Есенина по Америке. Он увидел Есенина, когда тот читал свой цикл стихотворений «Москва кабацкая». Есенин был одет в черный смокинг и лакированные туфли. «Лицо его выглядело ужасно из-за густого слоя лиловой пудры, — вспоминал Гуль. — Это лицо, когда-то в молодости такое красивое, теперь казалось больным, мертвенным. Его золотые волосы и темно-синие глаза, казалось, принадлежали другому лицу, затерявшемуся где-то в Рязани. Когда Есенин кончил читать, он слабо улыбнулся, взял стакан и выпил его залпом, как будто там была вода. Описать это невозможно. В том, как он взял стакан и выпил его и поставил обратно, было что-то обреченное, виделся конец Есенина».