Эпиграф, найденный в некоторых списках писем, доказывает, что бескорыстный человек, которому мы ими обязаны, мало заботился о признании своего авторства и что его пером не руководили ни тщеславие, ни жажда славы, ни желание порисоваться дерзостью своих убеждений, называемых священниками и их невежественной паствой безбожием; что для блага себе подобных он стремился только правильно разъяснить и вырвать, так сказать, с корнем ту самую религию, которая в течение веков служила источником всех бед, угнетающих человечество. Вот этот эпиграф: Если я прав, не все ли равно, кто я? Это стих Корнеля 2, нашедший здесь необычайно удачное применение и заслуживающий быть помещенным на титульном листе всех подобного рода книг.

Также нельзя сказать ничего достоверного и о лице, которому адресованы письма; судя по некоторым местам текста, нужно думать, что адресат писем не вымышленная маркиза, как в "Мирах" г. де Фонтенеля3, и что они были действительно написаны женщине, выдающейся и по своему положению и по характеру. Быть может, она принадлежала к школе Тампля4 или Со; но по существу эти подробности, как и имя и биография автора, даты его рождения, смерти и так далее, не имеют большого значения и послужили бы лишь к удовлетворению суетного любопытства каких-нибудь праздных читателей жадных любителей острых анекдотов, дающих им даже некоторое положение в обществе: они больше чванятся осведомленностью в такого рода делах, чем действительно радуются установлению истины. Я знаю, как они оправдывают свое любопытство: когда читаешь, говорят они, книгу, наделавшую столько шума в обществе и представляющую необычайный интерес и для тебя самого, естественно желание знать, кого за нее благодарить. Такое желание тем более неразумно, чем менее оно может быть удовлетворено; во-первых, потому что еще никогда не было и не будет настолько неосторожного, скажем прямо безумного, писателя, который еще при жизни опубликовал бы или отдал в печать книгу, попирающую храмы, алтари и изображения божеств и без обиняков опровергающую самые священные догмы религии; во-вторых, потому что все такого рода труды, появляющиеся с некоторых пор, представляют собой, как известно, тайные завещания некоторых выдающихся людей, вынужденных при жизни хранить молчание; смерть спасла этих людей от преследований, и их бренные останки уже не услышат ни воплей суеверия, ни похвал друзей истины; и, наконец, в-третьих, потому что неуместное любопытство может роковым образом угрожать спокойствию, счастью и свободе родных и друзей смелых авторов. Уже одно это соображение должно бы побудить любителей догадок, если у них нет дурных намерений, запрятать в самых глубоких тайниках души свои предположения, будь они истинны или ложны, и найти более полезное, и для себя и для других, применение своему пытливому уму.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.

(Об источниках веры. Причины, побуждающие к критике религии).

Мне трудно, сударыня, выразить то горестное чувство, которое я испытал при чтении вашего письма. Не будь у меня обязанностей, удерживающих меня здесь, я тотчас же полетел бы к вам на помощь. Возможно ли, чтобы Евгения была несчастна! Неужели страдания, подозрения, волнения действительно могут быть ее уделом! Вы пользуетесь благополучием и почетом; вы избалованы нежностью и уважением боготворящего вас супруга; вы обласканы при дворе преимущество столь немногих; вы окружены друзьями, искренне восхищающимися вашими талантами, просвещенностью, вкусом; как же может быть, чтобы при всем этом вас терзали печаль и страдания? Ваша добродетельная и чистая душа не может, конечно, испытывать ни стыда, ни угрызений совести. Что могло бы заставить краснеть вас, стоящую настолько выше всех слабостей вашего пола? С радостью выполняя свой долг, вы отдыхаете за поучительным чтением и оживленными беседами; вы имеете возможность предаваться самым разнообразным невинным наслаждениям; как же могли проникнуть в вашу душу страхи, разочарование и беспокойство? Увы! Если бы это и не подтверждалось слишком очевидно вашим письмом, то по одному только переживаемому ВАМИ волнению я догадался бы о разрушительном действии суеверия. Только суеверие в состоянии нарушить мир чистой души, не утоляя страстей души развращенной; суеверие, завладев душой человека, способно навсегда нарушить ее покой.

Мне, сударыня, издавна знакомо гибельное влияние религиозных суеверий; подобно вам, я когда-то изнывал под игом религии, и если бы путем здравых размышлений я не преодолел заблуждения, то и ныне еще вместо того, чтобы утешить вас и внушить вам доверие к собственным силам, я мог бы только разделять ваши волнения и, может быть, даже потворствовать укреплению в вашей душе роковых представлений, которые вас терзают. Благодаря разуму и философии мой ум давно уже обрел успокоение; я изгнал мучившие его когда-то ужасы. Каким счастьем почел бы я приобщить вас к тому покою, которым наслаждаюсь сам. И разрушить чары сковавших вас предрассудков!

Между тем, не имея на то вашего согласия, я никогда не осмелился бы открыть вам образ мыслей, слишком вам чуждый, ни бороться с роковыми предрассудками, от которых, как вас уверяют, якобы зависит ваше счастье; я продолжал бы таить про себя чувства, ненавистные большинству людей, привыкших на все смотреть глазами судей, явно заинтересованных в том, чтобы вводить их в заблуждение. Но теперь священный долг обязывает меня заговорить. Евгения, встревоженная, обеспокоенная, пожелала открыть мне свое сердце; она нуждается в моей помощи, она хочет сосредоточить мысли на предмете, от которого зависят ее покой и благополучие; я обязан открыть ей истину; хранить молчание дольше было бы преступлением; и если бы даже привязанность к ней не обязывала меня ответить на ее доверие, я попытался бы разрушить призраки, терзающие ее, из одной только любви к истине.

Поэтому, сударыня, я буду с вами откровенен. Может быть, мои мысли, на первый взгляд странные, при ближайшем рассмотрении перестанут вас смущать. Разум, честность, правдивость не могут быть чужды такому уму, как ваш; я призываю вас, успокоив встревоженное воображение, внять строгой рассудительности, довериться разуму и размышлению, отбросив привычные предрассудки и суеверия. Природа наделила вас нежной и чувствительной душой, одарив ее ярким воображением и некоторой дозой меланхоличности, предрасполагающей к мечтательности. Именно эти-то свойства и служат источником страданий, которые вы ныне испытываете. Благодаря вашей доброте, чистоте, искренности вы не в состоянии заподозрить других во лжи и коварстве. Благодаря мягкости характера вы неспособны оспаривать мнения, которые возмутили бы вас, если бы вы снизошли к их внимательному изучению. Вы предпочитаете полагаться на суждения других и скорее целиком подписаться под их представлениями, чем обратиться за советом к собственному разуму и просвещенности. Живость воображения заставляет вас жадно схватывать рисуемые перед вами яркие образы; люди, заинтересованные в вашем беспокойстве, злоупотребляют вашей чувствительностью, чтобы вас запугать; они вселяют в вас трепет такими понятиями, как смерть, страшный суд, ад, вечные муки, вечность. Они заставляют вас бледнеть при одном только имени неумолимого судии, чьих приговоров ничто не в силах отменить; вам кажется, что вы окружены карающими демонами, несущими отмщение жалким созданиям этого судии; и вот уже ваше сердце преисполнено ужаса; вы ежеминутно страшитесь оскорбить, неведомо для самой себя, этого своенравного бога, всегда угрожающего и всегда разгневанного; и в силу свойственной вам последовательности, каждая минута вашей жизни, которая должна бы быть отмечена счастьем и покоем, оказывается отравленной волнениями, подозрениями, паническим страхом, которым не место в такой чистой душе, как ваша. Тревоги, вызываемые этими зловещими представлениями, лишают вас веры в собственные силы; ваш разум подавлен призраками, порожденными вашим же воображением; вы поддаетесь растерянности и унынию, вами овладевает недоверие к себе, и вы оказываетесь одураченной людьми, которые, распаляя воображение и затмевая разум, давным-давно добились власти над всем миром и убедили разумные существа в том, что разум для них бесполезен и даже опасен.