Он поднял на Таню смеющиеся глаза и вдруг спросил:

— А тебя скоро выпишут?

— Не знаю, а что?

— Куда же потом, после больницы?

— Сейчас еще рано об этом, — Таня вздохнула и посмотрела в окно на заснеженную улицу, на спешивших по ней пешеходов. — Ты, наверно, вернешься в Степную? Не получил еще от бабушки ответа?

— Она скорее сама придет сюда пешком, чем напишет письмо.

— А мне ведь ехать некуда.

Василек взял ее руку осторожно, словно боялся причинить боль.

— Ты останешься здесь?

Таня неопределенно пожала плечами и, освобождая ладонь из его теплых рук, ответила:

— Не знаю, сейчас я ничего не знаю.

«Если она не поедет в Степную, я тоже останусь здесь, — подумал Василек. — В городе даже интереснее, чем в станице… Сказать ей об этом? А бабушке напишу, что работаю, пусть не беспокоится».

— Я сегодняшней ночью видел во сне…

— Что же ты видел? — насторожилась Таня. — Тебя в голубом платье.

— Почему в голубом? — улыбнулась девушка. — У меня никогда не было такого платья.

— Откуда я знаю! Сны же не приходят по заказу.

— А дальше что же?

— Идешь ты по полю, трава густая-густая, до пояса. А кругом цветы: белые, желтые, синие, как у нас на лугу, за Тростянкой. Подошел я к тебе и говорю…

Василек замолчал.

— И что же ты сказал?

— Вот… прочитаешь.

Вытащив из кармана записку, сложенную треугольником, Василек подал ее Тане.

— Только сейчас не нужно, потом прочитаешь. Он встал и, пятясь к ширме, виновато промолвил:

— Ты не обижайся, Таня, я завтра приду.

Оставшись одна, Таня развернула записку. На четвертушке бумаги крупными буквами было выведено:

«Ты лучше всех, Таня! Я л…. тебя! Понятно?»

Она свернула листок, положила его в карман халата и подошла к окну. Солнце заливало город ярким, но еще холодным светом…

25

Несколько дней Миша с Федей по настоянию Захара Петровича почти не показывались во дворе. По утрам Лукич, предусмотрительно запасшийся гусиным жиром, ревностно исполняя роль лекаря, густо смазывал ребятам обмороженные щеки, после чего они лоснились, как бока начищенного медного чайника, за чистотой которого следил сам Захар Петрович.

Все заботы по уходу за скотом взяли на себя Захар Петрович с Лукичом и трое ворчливых, но работящих женщин, присланных навремя болезни ребят Василием Матвеевичем Бачуренко.

Оторванные от повседневных хлопот, Миша с Федей томились от безделья, готовили еду, топили печку, подметали саманку, чтобы как-то скоротать время. А когда со двора приходили Захар Петровичи Лукич, они встречали их одним и тем же беспокойным вопросом: «Ну, как там?» В ответ слышали: «Ничего, терпим, солома пока еще есть». Им не говорили, и они не знали, что время прибавило новые заботы: близился зимний окот овец. Однажды ночью Федя, как всегда спавший с Мишей на соломе возле печки, отыскивая в темноте свои валенки, нащупал пальцами что-то живое, покрытое шерстью. Отдернув руку, он сел на постели, ударил коленом Мишку в бок и испуганно закричал:

— Елки зеленые! У нас тут кто-то есть! Стараясь подальше отодвинуться, он перевалился через Мишу и стукнулся головой об стол так, что зазвенела сложенная горкой посуда.

— Где, где? — бестолково спрашивал разбуженный Миша, шаря руками вокруг себя. — Крысы?

Опасавшийся нашествия волков Захар Петрович вскочил со своей лавки и громовым голосом закричал:

— На базу, что ли? Чего же лежите?

— Да нет же, вот тут, у нас, — бормотнул в ответ откуда-то из-под стола Федя. Он уже окончательно проснулся и понял, что в саманке ничего страшного быть не может, кроме серых крыс, которых видел на днях в углу.

— Тьфу ты, пропасть, — сердито выругался Захар Петрович, зажигая коптилку. — Так это же ягнята. Я их час назад принес.

Вытянув шеи, Федя с Мишей удивленно смотрели на двух курчавых ягнят, свернувшихся мягкими комочками возле теплой печки. Они были совершенно равнодушны ко всему происходящему вокруг них и никак не реагировали ни на голоса людей, ни на тусклый свет коптилки.

Лукич, выставив из-под полушубка всклокоченную бороду, трясся в смехе.

— Какие они хорошенькие, — смущенно бормотал Федя, переползая на свое место. — А я подумал…

— Подумал, подумал, — недовольно ворчал Захар Петрович, доставая кисет. — Дрыхнете же вы, хоть за ноги на мороз выволакивай. Напугал ты меня, Федька, страсть как: думал, волки. В Чигирях за одну ночь на базу девять овец положил серый.

Шумно зевая, Миша дотянулся рукой до ягненка и легонько погладил скрученную колечками шерсть. Подняв мордочку, ягненок ткнулся ему в ладонь.

— Дядя Захар, они, наверно, есть хотят, — сказал Миша, накрывая ягнят мешком из-под кизяков.

— Все живое есть хочет, — угрюмо ответил Захар Петрович, надевая полушубок. — Так природой устроено. Пойду погляжу скотину, что-то собаки волнуются. А вы ложитесь, с утра работы невпроворот.

И, погасив коптилку, вышел из саманки.

На заре, когда Миша с Федей еще спали, Захар Петрович с Лукичом принесли новых жильцов — трех беспомощных ягнят.

— Эдак, Захарушка, придется нам выселяться отсель, — с грустной усмешкой сказал Лукич. — Изведемся мы с таким пополнением. Надобно маток сукотных отделить в овчарне, плетнем отгородить. А то ведь этих сосунков, — он показал на ягнят, — негде будет покормить.

Захар Петрович согласился с ним и начал будить ребят.

— Ну, орлы, отлежались за эти дни, теперь пора за дело, — весело говорил он. — Только подвяжите шапки, морозец нынче крепкий, пощипывает за уши.

Поеживаясь от холода, Миша с Федей быстро оделись и вышли во двор.

День, казалось, начинался неохотно. Только на востоке мглистое небо отделялось от белоснежной равнины бледно-розовой полоской: близился восход солнца. Ветер улегся, было тихо, морозно.

— Эх, елки зеленые, махнуть бы теперь на лыжах, — кивая на степь, мечтательно проговорил Федя. — Снег плотный, скользили бы.

— Подожди, сейчас так намахаешься, рад месту будешь, — натягивая рукавицы, сказал Миша. — Слышишь, как коровы ревут? Продрогли за ночь, холодище-то какой.

— Ох и надоело же мне все это, — Федя покачал головой, но, заметив выходившего из коровника отца, прикусил язык.

— Чего нахохлились, как воробьи на морозе? — окликнул их Захар Петрович. — Таскайте-ка солому, а я с Лукичом займусь строительством. У нас так: от скуки на все руки.

Не успели ребята разложить коровам солому, как Захар Петрович с Лукичом в снегу плетни, сложенные за саманкой, волоком перетащили в овчарню и, укрепив их проволокой и кольями, отгородили просторный угол. После тщательного осмотра Захар Петрович поместил туда овцематок.

— А теперь попробуем подпустить к ним ягнят, жрать, поди, захотели сосунки, — довольный своей работой, он улыбнулся. — Покличь ребят, Лукич, пускай несут.

Спрятав ягнят под полушубки, Миша с Федей перенесли их в овчарню и пустили за перегородку. Дрожа от слабости и холода, ягнята тянулись мордочками к вымени и никак не могли дотянуться.

— Подержать нужно, — посоветовал Лукич, смешно переваливаясь через плетень. — Да у них и молока-то ни черта нет, вымя пустое, чисто сумка висит. Держим на голодном пайке. Толкнув Мишу локтем, Федя отозвал его в сторону.

— Давай вечерком сходим за сеном, — предложил он.

— Где мы его возьмем?

— Я видел тут в одном дворе, недалеко.

— Воровать?

— Да ты что, елки зеленые, себе, что ли? — обозлился Федя. — По вязанке… Не жалко тебе этих маленьких глупышей?

— Ладно, посмотрим, — неопределенно ответил Миша.

Едва стемнело и в селе затихло, ребята, ничего не сказав Захару Петровичу, захватили с собой налыгачи и вышли из саманки.

Мороз крепчал. Все вокруг было подернуто голубоватой дымкой. Снег под ногами так скрипел, что, казалось, шаги слышны на другом конце села.

Шли молча, чутко прислушиваясь к каждому звуку. Наконец Федя остановился, прошептал: