— Ну это, так сказать, статистика, — улыбнулся Телегин. — О ней ты расскажешь потом, сейчас о себе.

Озеров вернулся к столу, ткнул папиросу в пепельницу.

— Мать живет со мной, болеет, совсем старая. Сестра Ката здесь же, агрономом в совхозе, вышла замуж. Да, да. Ну, а я — тоже отец семейства: трое детей, как видишь, обогнал тебя…

Жена заведует местной поликлиникой.

Телегин вопросительно посмотрел на него. Озеров понял этот взгляд.

— Я служил действительную, а Таня училась в медицинском институте. Ждала меня. Отец ее так и не вернулся с фронта. Да это ты и сам знаешь.

— Ну а Федор где?

— Федор — стойкий абориген, — Озеров усмехнулся и покачал головой. — Командует у нас животноводством. Вчера даже повздорил с ним… Горячий, похож на покойного Захара Петровича.

— Умер, говоришь, старина? — Телегин снова потянулся за папиросой. — Жаль!

— Что поделаешь, — вздохнул Озеров, — так устроена жизнь… Курганов па пенсии, частенько заходит ко мне, нет-нет, да и поругает…

— А что про Степку Холодова слышно?

— Да он сейчас в Стенной. Дважды сидел в тюрьме, на руку слабый. Видно, от прошлого осталось в нем. А теперь остепенился, обзавелся семьей. Вот уж третий год работает трактористом в совхозе. Пока ничего плохого о нем не скажешь.

— Признаюсь, считал его пропащим человеком, — Телегин встал, подошел к окну. — Думал, покатится под откос…

— Знаешь что, Семен, хватит с меня вопросов! — Озеров подошел к нему, стал рядом. — Где ты остановился?

— В твоей гостинице. Родни-то у меня здесь не осталось.

— К черту! Пойдем ко мне.

Телегин повернулся, как-то странно посмотрел на Озерова.

— Чего ты так смотришь на меня? — засмеялся Озеров. — Таня будет очень рада. Вечерком посидим, пригласим Федора, нам ведь есть о чем вспомнить. Правда?

— Да, Миша, вспомнить нам есть о чем…

1

Лето сорок второго года выдалось сухое, жаркое. Дожди перепадали редко, нещадно дуля горячие юго-восточные ветры. На дорогах взвивались столбы бурой пыли…

Тяжелые вести приходили в станицу Степную с фронтов. Они сушили сердца людей сильнее, чем знойные ветры — поля. Горе навещало то один, то другой дом; частенько слышались разрывающие душу причитания…

А мимо приземистого деревянного вокзала станицы день и ночь громыхали тяжелые составы новобранцами, танками, пушками, укрытыми маскировочными сетками с разбросанными по ним подвявшими ветвями деревьев.

Поезда редко останавливались в Степной. Не сбавляя хода, проносились мимо пригорюнившихся домов, нарушая тишину протяжными гудками, которые с переливами плыли над станицей, медленно замирая где-то далеко в степи, за древними, поросшими чернобылом курганами.

…Миша Озеров оторвал от подушки голову я прислушался к паровозному гудку.

В комнате было тихо. Беззаботно разметалась» в своей кроватке шестилетняя сестренка Катя. На ее щеке дрожал солнечный зайчик. Он то пропадал, то снова появлялся, и девочка смешно вздергивала носик, будто ее щекотали.

Улыбнувшись, Миша бесшумно встал с кровати, занавесил простыней окно и посмотрел на будильник. Было без четверти семь. «Мать уже за хлебом ушла, — подумал он. — С полуночи очередь занимает».

День у Миши всегда начинался одинаково: прямо с постели он бежал на площадь к репродуктору, висевшему на столбе возле колхозного правления, послушать сводку с фронта. Вот и сегодня, тихонько прикрыв за собой дверь, он выскочил на улицу. Солнце уже поднялось над садом, но было еще прохладно. В воздухе плавал сизоватый кизячный дымок. Слышался звон ведер, резко пахло перепревающим в кучах навозом и парным молоком.

По дороге Миша вспомнил, как до войны с веселыми песнями выезжали колхозники на подводах в поле. Теперь многие из них ушли на фронт, а женщины и те, кого еще не призвали в армию, отправлялись на работу и возвращались домой молча… Осунулось, потемнело морщинистое лицо матери. Грустно вздыхала она, бережно заворачивая в чистое полотенце принесенный из магазина хлеб, чтобы потом по нескольку ломтиков подавать на завтрак, обед и ужин. Услышав на днях пущенный кем-то слушок, что скоро вообще в магазине не будут продавать печеный хлеб, она совсем расстроилась. Вчера вечером голосом, полным отчаяния, спрашивала возвратившегося с работы отца:

— Как же дальше-то будем жить, Гриша?

— Ничего, Лиза, отобьемся от фашистов — все наладится…

Эти слова отца запомнились Мише. Всякий раз, идя к репродуктору, он надеялся услышать, что враг остановлен, разбит и поспешно отступает… Но вести, как и вчера, были тяжелыми.

Записав названия оставленных неприятелю городов, Миша уныло побрел домой.

…Мать уже вернулась из магазина и хлопотала возле печки.

— Ну, что там? — тревожно спросила она.

— Плохо, отступаем, — отозвался Миша и, не задерживаясь, прошел в горницу.

Там на стене висела карта Советского Союза. Красная нитка на ней, укрепленная на маленьких гвоздиках, обозначала линию фронта наших войск.

Миша долго водил пальцем по карте, отыскивая названия городов, упомянутых в утренней сводке Совинформбюро, потом взобрался на стул и с досадой отодвинул красную нитку еще дальше от жирной линии нашей границы.

Позавтракав, Миша ушел в сад — решил окопать молодую яблоню.

В бездонной вышине бледно-голубого неба одиноко парил коршун. То снижаясь, то плавно взмывая ввысь, он зорко высматривал добычу — роющихся в навозных кучах цыплят.

«А что, если фрицы придут сюда? — внезапно подумал Миша, следя за полетом коршуна. — Партизанам у нас даже укрыться негде — кругом голая степь, суслика за километр видно. Вот разве в балках? В них спрячешься, а спина торчать будет. Единственное подходящее место — Сухая балка. К хутору Шумовскому она переходит в такие буераки, что там можно всю нашу станицу запрятать. Сделать там землянки…»

Вздохнув, он принялся рыхлить землю вокруг дерева.

Хрустнула ветка. Миша оглянулся. В несколь ких метрах от него стойл ухмыляющийся Федя Чесноков.

— Ты что это? — удивился Миша. — В разведчики готовишься?

— Напугать хотел, — Федя пригладил пятерней рыжие непокорные вихры и насмешливо сощурился. — А ты чего в небо глядел? Немца, что ли, приметил?

— Думал, — степенно ответил Миша. — До передовой-то всего триста километров. Понимаешь?

Федя от удивления раскрыл рот.

— А ты откуда знаешь? — схватил он друга за рукав.

— По карте вымерил.

— Елки зеленые, так это же совсем близко!.. А что, если нам туда, а?

— Не балабонь, Федька, садись, — Миша тоже опустился на траву. — Вояка отыскался. Наладят нас с фронта в два счета и посмотреть не дадут. Вот если бы в партизаны…

Безнадежно махнув рукой, Федор недовольно проговорил:

— Если да кабы, да во рту росли грибы… Слаб ты в коленках, Мишка. Понял? Да ты не крути носом, правильно, я говорю: боишься ты, вот и все.

— Герой нашелся, — беззлобно возразил Миша. — Сам еще и выстрела не слышал, а туда же…

Мише не хотелось спорить. Запрокинув голову, он продолжал следить за свободным полетом коршуна. Федя, обиженный его безразличием, резко сказал:

— Хватит глазеть в небо, пошли куда-нибудь.

Друзья уже собрались уходить, как вдруг Федя увидел Семку Телегина, прозванного станичными ребятами Васильком за глаза с голубинкой, как весеннее небо. Легко перемахнув через плетень, Василек подошел к ребятам, поздоровался.

— Я всегда говорил, что у Василька особый нюх: идет по следу наверняка, — засмеялся Федя. — Уж он знает, где надо искать.

— А тебя днем дома никогда не бывает, можно не заходить, — отшутился Василек.

Ребята относились к Васильку участливо, знали, что его мать умерла, когда ему было всего пять лет, и все заботы по воспитанию легли на плечи семидесятилетней подслеповатой, но еще шустрой бабушки. Отец Василька, работая на железной дороге кондуктором, подолгу не бывал дома.