Напрасно пыталась бабка Агафья узнать причину раздора своих квартирантов. Ребята упорно отмалчивались.

— Глядите вы у меня! — впервые за все время она была по-настоящему сердитой. — Сроду в моем доме не было скандалов, а теперь вот такое…

Она погрозила Степке и Васильку пальцем и, все еще ворча что-то под нос, ушла в свою комнату.

Василек разделся и лег в постель. Долго не мог успокоиться, даже голова разболелась. В висках, как молоточком: тук-тук-тук. А тут еще Степка ворочается, кряхтит. Василек натянул на голову одеяло.

Ночью приснилась ему Степная, родной дом. Увидел себя притаившимся за печкой. В руках — нитка. Она тянется к дверце мышеловки, сделанной из тонких железных прутиков. Вот серенький комочек вкатывается в мышеловку, тянется к хлебу. Василек осторожно дергает нитку, дверца захлопывается. Забыв о добыче, мышь поднимается на задние лапки, тычется мордочкой в железные прутики в надежде найти выход…

Василек протянул руку и… ткнувшись пальцами в стенку, проснулся.

«Чертовщина какая-то», — подумал он, прислушиваясь. В комнате было тихо, только Степка похрапывал. «А может, поискать себе квартиру? Но бабка-то меня не гонит. Нужно узнать у Тани, когда ее выпишут. И где она будет жить».

С этой мыслью Василек снова задремал.

Проснулся утром от скрипа двери. Он открыл глаза и догадался, что это бабка Агафья отправилась в очередь за хлебом.

Оглянувшись, Василек вздрогнул от неожиданности: позади стоял одетый Степка, нервно кусая губы.

— Я тебе не сделал плохого, — проговорил он. — Всегда старался помочь. Давай договоримся: поживем до тепла, потом я уеду, разойдемся как в море корабли, ты меня не видел, я тебя не знал. Идет?

Хлопнув дверью, Василек вышел из комнаты.

Во дворе Степка догнал его, схватил за плечо, повернул к себе и с какой-то дрожью в голосе спросил:

— Продать захотел?

— Пошел к черту, — спокойно сказал Василек, сбрасывая его руку с плеча. — Разговаривать с тобой не хочу!

Степка посмотрел на него и неторопливо пошел следом. Все-таки он научился понимать Василька. Понял: не скажет. «А вообще нужно с ним поосторожнее», — решил Степка.

23

Четвертые сутки не унималась пурга. Утром Захар Петрович распорядился выдать скоту остатки соломы, а сам верхом на лошади поехал в правление Бобровского колхоза.

Он вошел к Бачуренко мрачный. Отряхнув у порога снег, упавшим голосом пожаловался:

— Беда у нас, Василь Матвеич, за ночь подохли две овцы. Коровы ревут — слушать страшно, а корма — ни былинки. Солому, что сняли с амбаров, растянули до сегодняшнего утра. Теперь у нас пусто. Выручай!

Захар Петрович устало присел к столу, задымил самосадом. От жгучих ветров и бессонницы глаза у него покраснели и слезились: было похоже, что плачет. Он долго потирал ладонями настывшую на морозе култышку, тяжело вздыхал.

— Эдак мы вернемся в станицу без скота, — продолжал Захар Петрович, бросив взгляд на окно, в которое метель швыряла пригоршни снега. — Бывал я в разных переплетах, а такой случился впервые. Не знаю, что и придумать, голова распухла. Так разыгралась пурга…

— Да ты не паникуй, може, ище остепенится, — промолвил Бачуренко и зябко передернул плечами, хотя в комнате было натоплено. — Ни мисяц же буде дуть.

— Какое там остепенение, вроде как сильнее взбушевалось, — с горечью отозвался Захар Петрович, сбивая с шапки капельки воды от растаявшего в тепле снега. — В трех шагах ничего не видать. А мороз жмет — прямо кровь в жилах стынет. Тут, Василь Матвеич, что-то надо делать, иначе беда.

Бачуренко встал, отчего в комнате как-то сразу стало тесно, прошелся до двери, круто повернулся и, остановившись напротив Захара Петровича, сказал:

— А шо тут дилать? На наших базах все до крохи подобрано. С крыш уже снимать нечего. Спасение одно: ехать в поле.

— А у колхозников занять можно?

— У кого булы излишки, сами отдали колхозу.

— Вот так закавыка, — Захар Петрович почесал затылок, что-то обдумывая. — Маловато нас, четверо, куда ни кинь. А во дворе светопреставление.

— Четверым в степу в такую годину дилать нечего, поедем обозом, сорок саней. Шоб зразу, гуртом. Половину вам, половину соби на базы привезем, у нас тоже пусто. Правда, трудно придется, копны уси позанесло. А шо дилать?

— А люди-то поедут? — усомнился Захар Петрович.

— Це моя забота, — проговорил Бачуренко. _ Народ у нас дружный, поднимется. Ступай, готовься, Петрович, мы заедем за вами.

Из правления Захар Петрович приехал к себе в хатенку и рассказал друзьям о разговоре с председателем колхоза.

— Эх, погодка-то чертовская, — почесывая грудь, пробормотал Лукич. — Добрый хозяин собаку во двор не выгонит.

Захар Петрович нахмурился, вспылил:

— При чем тут добрый хозяин? Удовольствие мерзнуть… Послушай, какой рев стоит в коровнике! Волосы дыбом становятся. А ты — хозяин, хозяин…

— Да ты не обижайся, — смутился Лукич. — Что ж я, не понимаю, что ли!

Миша с Федей переглянулись. Ни слова не говоря, Миша стал одеваться. Федя подошел к нему.

— Ты куда это? — тревожно спросил он.

— Слышишь — ехать, — спокойно ответил Миша, словно речь шла о приятной прогулке. — Чего стоишь, одевайся.

Федя посмотрел на отца, как будто ждал его защиты, но Захар Петрович, подпоясывая полушубок ремнем, твердо сказал:

— Поедем все, за скотом тут присмотрят. Я договорился.

В поле выехало сорок саней, запряженных быками. Впереди сидели Бачуренко и Захар Петрович. Миша с Федей замыкали обоз. Пронизывающий ветер дул в спину. Кутаясь в полушубки, они жались друг к другу, пряча за пазухой стынущие руки.

Метель шумела, бесновалась, заметала санный путь. Вокруг ничего нельзя было рассмотреть: степь окуталась сплошным беловатым сумраком, в котором предметы, люди теряли свои очертания, словно растворялись в снежном месиве.

Больше всех волновался Захар Петрович. — В такой ветрище солому не положишь на сани, — ворчал он, пряча в рукавице огонек самокрутки, — на вилах не удержишь. Что ты молчишь, Василь Матвеич?

— А шо загадувать, на мисте обмозгуем, — отозвался Бачуренко и, взяв из рук Захара Петровича кнут, замахнулся на быков. — Слепой казав: побачим.

— Отыщем ли копны? Снега-то в нынешнем году навалило на диво.

— Найдем, вырос на этой стороне. Вот хлопцив не поморозить бы нам.

— Они, можно сказать, привычные, — с гордостью ответил Захар Петрович. — Закалку получили добрую. Погоняй, Василь Матвеич, правый бычишка с ленцой тянет.

Обоз двигался медленно. Кое-кто из возчиков соскакивал с саней и, проваливаясь в снегу, бежал рядом, чтобы согреться.

Зевая, Федя мечтательно сказал:

— Теперь бы залез на горячую печку… Лежишь, бывало, дома — ветер в трубе с подвывом; в сон клонит, хорошо!

Миша засмеялся:

— А ты, Федьк, о печке думай, а сам чеши пешком, согреешься не хуже, чем на печке.

— Потерплю, не сутки же нам ехать.

И он не ошибся. Вскоре обоз остановился. Все подошли к передним саням. Загораживаясь от ветра рукавицей, Бачуренко наставительно говорил:

— Накладувать з подвитренной стороны. Да так, шоб було по-хозяйски, на совисть. Собираться будемо тут же, тильки далеко не отбиваться. Назад поедем таким же порядком.

Смоченная осенними дождями, солома уплотнилась, смерзлась пластами.

— Ты, Федька, раскладывай на санях, а я буду подавать! — крикнул Миша, втыкая вилы в копну.

Ветер не утихал ни на минуту. Он яростно рвал, косматил солому, уносил по полю.

— Притаптывай! — сердился Миша. — Так мы всю степь устелим, но ничего не привезем. Ногами, ногами придавливай!

Он старался подавать сразу под ноги Феде, но порывы ветра подхватывали солому и, перемешивая со снегом, уносили в мутную мглу. Мише стало жарко. Он отвернул шапку, стал снимать полушубок.

— С ума свихнулся, простудишься! — закричал на него Федя. — Отец увидел, он бы тебе показал.