XVIII

Мы, совсем потерявшиеся под гигантским куполом карловского храма, в изумлении задирали вверх головы. Гмюнд, державший в одной руке шляпу, а в другой трость, я, согревавший дыханием ладони, потому что в храме было почти морозно… Через высокие окна к нам проникал дневной свет, от наших ртов к звездам на потолке поднимались облачка пара. Восторг рыцаря был искренним и ничуть не меньшим, чем мой, хотя новую сине-золотую роспись ему приходилось видеть уже несколько раз. В этот день положенный по закону сопровождающий отсутствовал: отчего-то вполне хватило одного меня.

В последние годы я не заглядывал в храм Девы Марии и Карла Великого, и теперь мне казалось, будто я вернулся в далекое прошлое, когда здание только-только построили. Где прежде была тьма, нынче господствует свет, где зияли дыры и зеленела плесень, нынче возвышаются прочные стены, отливающие королевским кармином и золотом. Золотой узор на красном фоне Гмюнд оставил, ибо это соответствует готическому убранству святыни, а вот звездное небо, сотканное между ребрами свода, появилось в храме лишь недавно. Потолок, похожий на огромную восьмиконечную морскую звезду, сохранился с шестнадцатого века, когда ночные небеса уже вышли из моды. От изначально предложенного, но так и не возведенного свода его отличают разве что геометрически сложная форма и поразительно небольшая степень вогнутости — мелкость, создающая впечатление парения крыши над тоненькими балками и опорами. Гмюндово вмешательство отшлифовало карловский алмаз до неописуемой красоты. Раздавая указания мастерам по росписи, рыцарь совершенно отказался от своих пуританских вкусов, из-за которых он проклял многих архитекторов ренессанса, барокко и классицизма и — правда, лишь на словах — разнес по камешку их неуклюжие постройки.

Я не всегда с ним соглашался. За время моего пребывания в апартаментах гостиницы «Бувине» мы сблизились настолько, что решались даже вести споры, не боясь разорвать узы нашей дружбы. Вот и теперь, стоя прямо под замком свода, я возражал, что многих здешних элементов декора — к примеру, статуй, ложных окон и знаменитой Святой лестницы — было бы жаль.

Он же настаивал, что и смотреть на все это не может — прямо как любитель новизны, но при этом варвар Иосиф II, который в 1786 году от Рождества Христова приказал приспособить храм под нужды лечебницы для безнадежно больных. Гмюнд ненавидел его ничуть не меньше, чем зодчих Динценхоферов, согрешивших, как он полагал, против чешской архитектуры бесчисленное количество раз. В конце концов он напророчил, что настанут лучшие времена, когда к власти придет правитель, обладающий вкусом.

— Это вряд ли, — возразил я. — Насколько мне известно, воссоздание храма как готического должно было произойти еще в начале нашего века, однако мэрия от этого отказалась. Люди привыкли к пухленьким ангелочкам, массивным алтарям и куполам. Вам не удастся вернуться к самым истокам, потому что они менее ценны, чем то, что вы намерены уничтожить.

— Взгляните наверх! — воскликнул он вместо ответа. — Нервюры пересекаются, точно кометы, рассекающие космос, и после них остается световое эхо. Неужели вы не видите? Нам не дано познать, откуда они летят, а о цели их странствий мы вообще можем лишь гадать. Кометы неприкосновенны — но разве и готические храмы не должны быть таковыми? Я их защитник.

Я не удержался от усмешки. Он оторвал взгляд от пересечения нервюр и посмотрел на меня.

— О чем вы подумали? О том, что мои методы не безукоризненны?

— Таких мыслей я бы себе ни в коем случае не позволил…

— Я не хочу таиться перед вами, но поймите — я еще не вполне уверен, что вы готовы воспринять некоторые вещи. Извините, но я пока не могу безоговорочно доверять вам. Возможно, я расскажу вам об этом позже, а возможно, что и никогда. Пока не надо расспрашивать меня ни о чем, наоборот, попытайтесь ответить на несколько моих вопросов.

— Буду искренне рад, если мне это удастся. Я помню, что я ваш должник.

— Вот этого не надо. Разве я похож на барышника? Вы ровно ничем мне не обязаны, ясно? Мне вообще никто и ничего не должен… до поры до времени. Я настаиваю на этом. Даже если Прунслик и намекал вам на что-то — забудьте. Я с вами не торгуюсь. Да, мне может от вас кое-что понадобиться, но это будет всего лишь дружеская услуга.

— Вы не представляете, как я хочу отблагодарить вас за то, что вы дали мне крышу над головой! Но мои возможности ничтожны, вы же знаете. Полицейский я никудышный.

— Ничего такого от вас и не требуется, что же до ваших возможностей, то вы и сами о них, похоже, не подозреваете. — Мы подошли к скамьям и сели на одну из них — Гмюнд с краю, потому что дальше ему было не протиснуться. — Меня интересует прежде всего ваше знание истории, — продолжал он. — Вы же изучали именно историю?

— Изучал, но потом мне это надоело.

— Неужто вас не занимало Средневековье? Ведь это же была ваша любимая эпоха, правда?

— Занимало, но совсем не так, как моих университетских преподавателей. Мне было совершенно все равно, какой король когда правил, против кого он плел интриги и кого карал за заговоры… и мне это безразлично до сих пор. Я жаждал иного знания.

— И какого же?

— Знания повседневности. Я мечтал перенестись в Прагу шестнадцатого, тринадцатого или одиннадцатого века, чтобы увидеть не только то, что ели на обед советники магистрата, ремесленники, швеи, солдаты, трактирщики, торговцы и нищие, но и побеседовать с ними, выяснить, о чем они думают, о чем грезят, к чему стремятся, чего боятся и чем восторгаются. У меня никогда не было учителя, который сумел бы проникнуться этой моей мечтой. Нет, один был, еще в гимназии. Но он покинул меня.

— А ваши родители? Разве они не одобряли этой вашей увлеченности?

— Они не могли взять в толк, как можно копаться в прошлом, когда со всех сторон напирает настоящее. Но против моего поступления в университет они возражать не стали, только плечами пожали. Возможно, если бы… Да нет, вряд ли. К тому времени они давно уже разошлись.

— Вас это наверняка мучило. Впрочем, я думаю, вы не нуждались в их поддержке. Или я ошибаюсь? Как получилось, что вы бросили учебу?

— Я не знал, что делать дальше. Все для меня утратило смысл. Но я не хочу говорить об этом — это тоже прошлое.

— Утратило смысл, говорите? И все же, как мне кажется, вы не изменили своего отношения к прошлому — великому романтическому прошлому.

— Да, верно, эта моя тяга никуда не делась, но не исключено, что она вредит мне. К чему все это в наши дни?

— Своими рассуждениями вы сбиваете меня с толку. Я понимаю, что вам это неприятно, но не могли бы вы хотя бы намекнуть, что вы имеете в виду? Ваши объяснения помогут мне, а вы ведь хотите этого, вы сами так только что сказали.

— Да я, видите ли, тоже теряюсь и не знаю, что говорить. По-моему, это было что-то вроде бегства, бегства ребенка, недовольного домашней обстановкой, войной между родителями. «Недовольного» — это слабо сказано, скорее это можно было бы назвать… Попытайтесь представить себе мою тогдашнюю ситуацию. То, что окружало меня, я ненавидел, а будущее сулило сплошной ужас — надежды не было никакой. Я между тем нуждался в тихой пристани для своих раздумий, я хотел избежать утесов тоски и водоворотов безнадежности. И я начал искать одиночества, меня тянуло к развалинам средневековых замков. Там все уже раз и навсегда произошло, история была уже написана. Однако не вся, для фантазии места оставалось достаточно. Я проводил там много времени, причем замки должны были принадлежать мне одному. Помню, как-то я полдня провел под старинными стенами в ожидании, когда некое семейство, устроившее в замке пикник, уйдет оттуда. В другой раз я отправился в запретную зону к руинам крепости, куда нельзя было ходить посторонним, потому что поблизости располагался военный аэродром. Мне пришлось быть очень осторожным, за такие вещи грозило исключение из школы — и это в лучшем случае. В худшем же меня прямо на месте мог застрелить патруль. Меня не поймали, но мать очень ругалась, говоря, что я шатаюсь где ни попадя и потому плохо кончу. В этом она, кажется, не ошиблась.