Фотографии лежали на столе веером, как карты. Они были еще мокрыми и отдавали химикалиями — я ощутил запах формальдегида и, кажется, белены, и слюна у меня во рту сразу стала горькой. Но это было ерундой по сравнению с тем ужасом, что глядел со снимков. От Труговых изображений веяло черной магией, и они были четкими — чересчур четкими. Они казались трехмерными и походили на оконца в реальный мир. Мы с Олеяржем пялились на них, превозмогая приступ сильнейшего страха, а проклятый доктор склонился над нами и обдавал нас своим серным дыханием.

На снимках Труга остался все тот же загадочный черный круг на блекло-сером фоне с синими загогулинами. Теперь он казался скорее обручем, прислоненным к стене, обручем, обтянутым темной бумагой, сквозь которую то тут, то там просвечивали золотые искры. К обручу были прикреплены какие-то странные шипы, нацеленные вперед, прямо в объектив фотоаппарата. К этим шипам были привязаны худые руки мертвеца, который в положении полусидя прижимался к стене внутри круга. Сплошной синий комбинезон, который совсем недавно так заинтересовал нас, исчез. На покойнике не было ничего, кроме его собственной настрадавшейся кожи. Во рту свесившейся вниз головы виднелся алюминиевый баллончик.

Тело на переднем плане Труг сделал более четким, так что мы разглядели отдельные царапины и ссадины в области пупка, грудной клетки и шеи. И лицо стало видно лучше — не искаженное гримасой, спокойное и до боли юное. Шестнадцать лет? Семнадцать? Сразу притягивала взор страшная рана на животе, прежде всего то место, где ее края расходились. Теперь нам удалось рассмотреть, что кожа там, особенно слева, неестественным образом выпячена. В темноте между краями раны серебрился металл: в разрезе скрывалась короткая палочка с круглой головкой, обернутая чем-то зеленым.

От вида двух смертей и от смрада русского табака у меня закружилась голова. Я встал и подошел к той части большого полковничьего окна, которую можно было открыть. Как раз тогда, когда я высунулся наружу, чтобы набрать полные легкие пражского воздуха, который — в сравнении с сигаретой Труга — благоухал, как райский сад, на Святоштепанской звоннице начали отбивать полдень. Звук колоколов заставил меня посмотреть на ласкающую взор вершину башни, украшенную отливавшим золотом королевским венцом. Этот вид открыл мне тайный смысл фотографий.

XVII

Густой утренний туман сдул полуденный северо-западный ветер, то и дело сопровождаемый коротенькими дождями. Куда только подевались краски осени? Ветви каштанов на Скотном рынке — Карловой площади — встречали отвратительную погоду со стоическим спокойствием, ибо им больше нечего было терять, а груды истлевающей листвы вот уже четвертую неделю заполоняли парк, превратив его в огромную заброшенную могилу. В последние ноябрьские дни господа из муниципалитета, пробудившись от дремы, помогавшей им собраться с силами для зимы, взялись наводить порядок и завербовали целую армию бездомных, которой предстояло вымести все углы. И горожане с изумлением увидели пожухлую траву между деревьями и затхлую, напитавшуюся водой землю, а на улицах осталось лежать лишь несколько последних листочков, золотых талеров, что обронил на мостовую всадник, проскакавший под утро по городу. И все же прощальный пир красок во время уборки листвы очаровал меня, жилеты рабочих сияли в сумраке, подобно светлячкам, сговорившимся сделать осень поярче.

Даже Ресслова улица, такая бедная на цвета, не осталась в этот раз обделенной. Однажды утром на ней появились подмигивающие желтые огоньки, окруженные красно-белыми воротцами, и никто не мог понять, что бы это значило. Движение поначалу застопорилось, а потом опять наладилось — но оно стало более медленным и иногда замирало. Люди, сидевшие за окнами машин, были недовольны — кому охота подчиняться очередному светофору? Но автомобили могли ехать только цепочкой, обгон был невозможен. Зато я обрадовался тому обстоятельству, что отныне переходить эту пугающе прямую, убийственно стремительную улицу можно будет играючи. Только придется не отнимать от лица носовой платок: медленно движущаяся машина убивает неторопливее, чем машина на полной скорости, но зато делает она это целенаправленно и неустанно.

Причину я узнал из вечерней газеты: все произошло из-за микробуса, доверху нагруженного коробками с фруктами и срезанными цветами, который прямо перед храмом Святых Кирилла и Мефодия провалился до середины колес в асфальт и застрял в нем. Водитель и грузчик тут же выбрались наружу, и первый пошел устанавливать треугольный предостерегающий знак, а второй помчался в вестибюль метро вызывать техпомощь. Им очень повезло. Когда водитель обернулся, микробуса уже не было. Грузчик застал своего коллегу над ямой — тот с треугольником в руке заходился от смеха.

Мое объяснение тайны фотографий, присланных в полицейское управление, так и не было принято безоговорочно, его, можно сказать, положили под сукно — так, во всяком случае, это выглядело со стороны. И расследование пошло своим чередом.

Криминалисты, занимавшиеся убийствами в Новом Городе, собрались на совещание, на котором я и изложил свою гипотезу. Присутствующие реагировали так, что позднейшее прохладное отношение полиции к моей версии меня очень удивило. Ведь в кабинете Олеяржа все складывалось благоприятно, меня внимательно слушали, относились к моим словам серьезно, а в конце единодушно согласились с начальником, признавшим мою правоту. Даже капитан Юнек, этот заядлый скептик, который вечно сомневался в том, что благодаря какой бы то ни было моей идее полиция сможет добиться успеха, все-таки признал, что предложенное объяснение хотя бы на шажок, но продвигает следствие вперед. Юнека убедила одна на первый взгляд незначительная, но впоследствии оказавшаяся ключевой находка, которую доставил ему в кабинет (откуда она позже перекочевала на стол Олеяржа) некий усердный патрульный, а именно — половинка скейтборда. Полицейский отыскал ее возле бокового входа в храм Святого Штепана.

Для них это, может, и не улика, а для меня — улика, сказал я. Мертвецы на фотографиях — это пропавшие подростки, которых безуспешно разыскивают вот уже несколько дней. Их убили из-за ерунды, мелочи, и родители разобрались бы с ними, просто дав подзатыльник или лишив карманных денег. Эти двое отважились написать свой бунтарский лозунг краской на священной штукатурке, а за святотатство издревле принято платить высокую цену. Тот, что собственноручно вывел надпись (он на снимке сзади), был раздет донага и с головы до ног покрыт той самой дрянью, какой он испоганил храмовую стену. Кожа задыхалась долго, очень долго, муки он испытывал адские. Баллончик из-под краски ему наверняка воткнули в рот еще живому. Другой паренек (тот, что ушел из дому со скейтбордом под мышкой), скорее всего, охранял своего напарника, и потому его наказали не так жестоко — смерть оказалась быстрой и не столь болезненной: его лицо выражает спокойствие. Однако труп последнего (на переднем плане) был осквернен ничуть не меньше, чем труп его товарища: во вспоротый живот ему засунули половинку скейтборда. Целиком бы он там, как мне кажется, не поместился. То, что высовывалось из раны, было металлической осью с зеленым колесиком. У найденной второй половинки доски для катания колесики того же цвета.

Судя по зазубренному краю, скейтборд не распилили пополам, а разломали. Он понадобился убийцам, во-первых, как улика, специально оставленная ими для полиции, а во-вторых, как предостережение всем прочим потенциальным осквернителям дома Господня — если, разумеется, полицейское начальство решит не держать преступление в секрете от общественности. Ту же роль отвели таинственному кругу возле запачканной стены. Символ власти, велевшей некогда возвести этот храм и до сих пор охранявшей его: королевский венец. Вот зачем его сняли с верхушки башни, вот зачем к нему так жестоко пришпилили человека, осмелившегося поднять руку на здание, которое он не строил.