Трупы двоих подростков так и не нашли. Омрачил те дни лишь телефонный звонок Загира. Архитектор поздравил меня с новосельем и сообщил, что не нуждается больше в моих услугах, потому что теперь его жизнь двадцать четыре часа в сутки охраняет полиция. Он попросил меня не огорчаться и предложил взглянуть на ситуацию с иной стороны: мол, когда я работал у него охранником, он боялся не столько за свою, сколько за мою жизнь, а сейчас дело зашло уже совсем далеко — он получил наконец свой булыжник… да, камень такой же, как все остальные, да, тоже зеленоватый, нет, ему ничего не разбили, булыжник он получил по почте как срочную бандероль.
И по почте же он получил кое-что еще: страх.
Я поведал ему новость — скоро я опять надену форму и, возможно, его поручат как раз мне. Даже по телефону было слышно, что это известие застало Загира врасплох; я знал, что он не считает меня хорошим полицейским — после того, как в прошлую нашу с ним встречу я потерялся. Он быстро проговорил, что к нему теперь приставлена Розета. Я промолчал, и тогда он спросил, что я об этом думаю. Но я продолжал молчать. В груди у меня кололо, как будто там заработала электрическая швейная машинка. Наконец я пожелал Загиру успешного сотрудничества с Розетой, гадая про себя, как именно этот хвастун сейчас выглядит: небось подмигивает повлажневшим глазом и непристойно усмехается. Эта картина меня совсем не обрадовала, однако тягостные мысли о Розете, изгибающейся в его объятиях, рассеялись, когда я представил, как отвиснет у него челюсть, едва лишь он наткнется под ее юбкой на железное нижнее белье. Я рассмеялся. Загир истолковал мою реакцию превратно и тут же принялся уверять, будто с самого начала понял, что Розета падка на мужчин бывалых и опытных. Желая сменить тему разговора, я спросил, есть ли у него новые основания — не считая предупреждения по почте — опасаться за свою жизнь больше, чем прежде. Он неохотно ответил, что чувствует за собой слежку — это, мол, и есть главная причина, по которой он предпочитает иметь дело с профессионалом. Я посоветовал обратиться к капитану Юнеку, хотя и помнил, что Загир однажды предостерегал меня от общения с этим человеком. Мы опять не поняли друг друга. Он решил, что я хочу лишить его Розеты. На прощание архитектор попросил передать привет рыцарю из Любека; титул этот он произнес с нескрываемой иронией, а первую часть названия города намеренно исказил, так что я явственно услышал немецкое слово Liebe — любовь. Неужели он догадывался о тайной связи этих двоих? И совсем уже под конец, перед тем как положить трубку, Загир решил поерничать: на Розете, мол, свет клином не сошелся, и мне не стоит прыгать с Нусельского моста, потому что он знает куда более романтичные места — Петршинскую башню, например. Я хотел было ему сказать, чтобы он полагался больше на себя, чем на полицию, но трубка уже оглохла. Оглохла, как архитектор Загир.
Гмюнда, так мне, во всяком случае, показалось, очень обрадовало, что меня снова привечают в полиции. И Прунслик прямо посреди гостиничного вестибюля принялся, как сумасшедший, трясти мою руку. Его слова по обыкновению поставили меня в тупик — он сказал, что старая любовь не ржавеет и что он тоже предпочитает не спускать с меня глаз. Зато его товарищ поздравил меня должным образом, пригласил на пышный ужин в какой-то клуб и обронил, что близок тот день, когда в мою честь устроят настоящий праздник.
Он выпросил меня у Олеяржа еще на одну-две недели, ибо ему было необходимо закончить свои дела — и он, мол, постарается поторопиться. В то время мы ходили в храмы Нового Города каждый день. Чаще всего навещали церковь Святого Штепана и Аполлинарий. Рыцарь рисовал, подсчитывал и измерял, а я бродил от алтаря к алтарю и искоса поглядывал на Розету. Она вела себя так, словно меня рядом не было.
Именно тогда я во второй раз подивился слову «Семихрамье», которое Гмюнд в моем присутствии произносил все чаще, но значения которого мне никто не потрудился объяснить. Поначалу я стеснялся спросить, а потом задавать такой вопрос было уже поздно. Я думал, речь идет о каком-то иностранном городе, архитектура которого вдохновляет Гмюнда в его пражских фантазиях: разумеется, я сразу вспомнил о венгерском Пятихрамье — городе Печ. Каково же было мое удивление, когда я, наконец, понял, что Семихрамье находится в Чехии, мало того — прямо посреди Праги. Я знал только малостранские Пятихрамовую площадь и одноименную улицу, получившие свои названия по дому «У Пяти храмов». От обоих названий, впрочем, давно уже отказались, наверное, потому, что возникли они по ошибке: в темном углу подле градчанского склона никогда не стояло столько храмов. Рыцарь часто упоминал о Семихрамье, и мне не терпелось побольше разузнать об этом загадочном месте. И в конце концов кое-какое представление у меня сложилось: понятие «Семихрамье» включало в себя несколько храмов пражского Нового Города, построенных по приказу императора Карла IV или даже заложенных им лично (либо на месте более древних романских святынь, либо на новых фундаментах), а также территорию в границах мысленно проведенных линий, соединявших все эти храмы. Я поразился тому, что все это до деталей совпадает с моим излюбленным районом Праги. Глупо было то, что я никак не мог разобраться с приоритетами. К примеру, храм Девы Марии на Слупи: казалось бы, непримечательная церковка, хоронящаяся где-то на задах, да к тому же отданная в аренду униатам.[46] И, однако, к этому зданию Гмюнд проявлял особый интерес, включая его в свои планы, в которых, как я быстро выяснил, ему отводилась такая же роль, как величественным Эммаусу или Карлову. Между тем в двух последних мы с рыцарем не были ни разу. Не сомневался я и в Штепане с Аполлинарием, они точно относились к Семихрамью, а вот в Святой Екатерине уверен не был, потому что этот храм — в отличие от прочих — в прошлом веке не стали вновь превращать в готический, так что настоящей там могла считаться только ни кем никогда не перестроенная звонница. И все равно у меня выходило только шесть святынь, а ведь рыцарь-то говорил о Семихрамье. Может, он имеет в виду еще и Святого Индржиха, спрашивал я самого себя, или же это окажется Мартин? А Петра он, значит, вычеркнет? И Деву Марию Снежную тоже? И Святого Вацлава на Здеразе? Их чистейший готический стиль, которым я теперь, поддавшись влиянию Гмюнда, просто бредил, разумеется, вполне годился для составленного рыцарем списка зданий crème de la crème,[47] однако плохо было то, что эти храмы, как я понял, стояли за пределами некоего магического круга.
— Только не думайте, — вздохнул как-то рыцарь, — что Петрский квартал или окрестности Святого Лазаря не имеют для меня притягательной силы, но надо знать границы своих возможностей.
И я подумал, что свои-то знаю отлично: самому мне отыскать седьмой храм пражского Верхнего Нового Города, эту жемчужину зачарованного холма Гмюнда, явно не под силу.