Какое страшное возмездие! Страшное, однако… Нет. Нет, надо гнать прочь эти бесчеловечные мысли.

Если мы вспомним о предыдущем убийстве, то сумеем представить себе и то, как был осуществлен этот головоломный трюк. В их распоряжении находился подъемный мобильный кран, который они вначале подсунули полиции в качестве наводки, а потом, когда внезапно возникла необходимость снова его использовать, украли еще раз. Все знают, что пражане мало смотрят на свой город и, кроме грязных улиц, почти ничего в нем не замечают; тут вообще не рекомендуется ходить с задранной головой и любоваться фасадами, карнизами и кариатидами, это скажет вам любой иностранец, привыкший у себя на родине к чистым тротуарам. Неудивительно, что исчезновение диадемы со Святоштепанской башни заметил один лишь пенсионер из дома напротив. Его свидетельство, звучавшее сбивчиво и непонятно, теперь отлично дополняет общую картину.

Чем объяснить преступление в отношении двоих несовершеннолетних? И что означает его явная театральность? А вот что: как раз эта театральность и позволяет нам дать всем убийствам в Новом Городе одно и то же имя. Мы пока не знаем в точности, как оно звучит — месть? наказание? устрашение? — но мы видим, что убийства (и одно покушение на убийство) поданы его исполнителями как эстетическое зрелище, спектакль, который разыгрывается в непосредственной близости от храмов Нового Города или прямо в их священных стенах.

Как я уже говорил, мои рассуждения произвели должное впечатление. Юнек заинтересованно щурился и еле заметно морщил губы, как если бы он жевал что-нибудь кислое и не хотел, чтобы прочие это видели. Остальные, которых я знал только в лицо, молча делали пометки в своих блокнотах. Розета улыбалась одним уголком губ, как будто сомневаясь в моем здравом уме, а когда я закончил, приподняла и другой их уголок и беззвучно зааплодировала. Потом она постучала ногтем по наручным часам и легонько кивнула. Я понял, что ей надо со мной поговорить. Ей! Со мной! В горле у меня пересохло, вся влага изо рта странным образом переместилась в глаза. Я был не в состоянии сказать хотя бы слово, не мог пошевелиться. У меня сильно закружилась голова. Я изо всех сил уцепился за стол, который тут же — впрочем, незаметно для других полицейских чинов — поплыл вместе со мной по кабинету…

Олеярж был вне себя от волнения. В ушах у него кипело, как в жерле вулкана, он едва успевал менять платки и постанывал от боли. Прежде чем отпустить собравшихся, он попросил меня на минутку задержаться. Позже, когда мы с ним остались одни, он поинтересовался, не хочу ли я с Нового года вернуться в полицию.

Я ответил, что мне надо подумать, и на лице у меня не дрогнул ни единый мускул. В душе же я ликовал.

Розета ждала меня на улице: полная девушка в неярком плаще и цветастой косынке, немодно завязанной под подбородком. Мне было приятно, что пришлось извиняться за свое опоздание. Я вынужден был кричать, ветер уносил мои слова куда-то к Карлову, он то похлопывал нас по спинам, то бил по щекам, не забывая еще и сотрясать уличные фонари. Мы спрятались в соседнем кабачке и скоро уже грели ладони о стаканы с грогом.

— Почему ты так смотрел? — начала она голосом, который, в отличие от взгляда, обласкавшего меня на совещании, оказался на удивление холодным. — Ты что-то утаил, да? Скажи мне!

— Я? Это ты смотрела. И я знаю не больше того, что сказал. Ты захотела встретиться со мной, чтобы похитить мои идеи?

— Глупец. Я хочу тебе кое-что сказать. Возможно, тебе тоже грозит опасность, и я за тебя боюсь.

— Неужели? В жизни не слышал ничего прекраснее! Пожалуйста, повтори еще раз.

— Я не шучу. Послушай, я не знаю, что ты обо мне навыдумывал, и мне это безразлично. Но не вмешивайся в мои дела: мне это навредить не может, а тебе — да. Тот мой образ, что ты себе нарисовал, скорее всего фальшивый. Не стоит ни на что надеяться, все равно обманешься.

— Ни на что не надеяться? Ни на что? Это со мной уже было, и ничего страшнее мне испытать не довелось. Но, возможно, это ты вмешиваешься в мои дела. Ведь я о тебе ничего не знаю. Есть кое-какие странности, которые я не могу объяснить…

— И пускай. Речь не обо мне.

— А о ком?

— Ты же сам сказал, что ничего обо мне не знаешь. Так тому и быть. То, что ты мог бы узнать, тебе вряд ли понравилось бы. Я некрасивая. Я необразованная. Я неинтересная.

— Ты пришла, чтобы сообщить мне это? А если я не соглашусь с тобой, ты расценишь это как комплимент?

— Мне неприятно. Ты говоришь, как этот идиот Загир.

— Зачем ты ругаешься? Слушай, я вообще не понимаю, зачем мы здесь. Я думал, ты назначила мне свидание, хотя и не мог в это поверить. Я не знаю, кто ты, не знаю, чего от тебя ждать.

— По крайней мере, прости меня. Даже за то, что, возможно, и не произойдет… я надеюсь. Я не могу тебе ничего объяснить, во всяком случае — пока. Но если этому все же суждено случиться… я помешать не смогу. Оно не погубит тебя, если ты поплывешь по течению. А позже это просто войдет в привычку.

— Какое еще течение? Что войдет в привычку? — Я не знал, о чем она толкует, и ее манера изъясняться действовала мне на нервы. Хотя я и не рассчитывал услышать признание в любви, мне все же полегчало, когда я понял, что ничего подобного она говорить не собирается, но ее слова меня разозлили.

— Я тоже была в похожей ситуации. Я живу у него, но это не значит, что я у него на побегушках. Я ничего ему не должна, и он мне тоже. Я сама решу, как распорядиться своей жизнью. Пока мне удобнее так.

— Да я же ни в чем тебя не упрекаю, разве бы я посмел? Что мне до того, что…

— Вот именно, что ничего! — перебила она меня. Я-то собирался ей сказать, что она ошибается и что мне и в голову бы не пришло презирать ее за то, что она живет в апартаментах Гмюнда, но Розета не дала мне этой возможности. Ее следующий вопрос просто лишил меня дара речи:

— И давно ты за нами шпионишь?

— Шпионю?!

— Прунслик видел тебя возле церкви Екатерины, в парке, когда я была там с Матиашем.

— Значит, Прунслик! Это ничтожество! А ты не спросила его, чем он сам там занимался?

— Не вмешивайся, с ним я разберусь. И не ходи больше в мою ванную.

— Я пока плохо ориентируюсь в гостинице. Твою дверь я открыл случайно.

— Однако застрял рядом с ней надолго.

— Надолго? Возможно… Этот турецкий шатер над лоханью… и эта твоя железная штуковина…

— Тебе показалось странным, как я выгляжу?

— Меня точно одурманили. Все было… Все было так прекрасно…

— Оставь свои впечатления при себе. Я сама не знаю, что мне думать о Матиаше, может, я съеду от него прямо завтра.

— Почему? Что вас связывает?

— Этого я бы тебе не сказала, даже если бы знала. Если я выдержу, если ты проявишь себя должным образом, то сам все узнаешь.

— Проявлю? О чем это ты? И зачем это мне?

— Возможно, ты найдешь самого себя, неужели этого мало? Как нашла себя я. Хотя точно не знаю… Матиаш поможет тебе, как помог мне. Я была совсем плоха. А он вытащил меня… извлек…

— «Извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои». Псалом номер сорок, я его еще не забыл.

Она резко поднялась, одарила меня короткой, отчего-то полной приязни улыбкой и ушла. Напиток, куда она положила четыре пакетика сахару, так и остался непригубленным. Я глотнул из ее стакана. Как и следовало ожидать, грог оказался очень сладким. И все же он понравился мне больше, чем мой собственный. Я смаковал напиток, воскрешая в памяти слова Розеты и отыскивая в них тайный смысл. В тот день он мне так и не открылся.

Первую неделю декабря я провел в прекрасном расположении духа. Опять бродил по любимым уголкам города, и город заключал меня в объятия, открывая мне свои тайны и делясь секретами своей славной истории, едва лишь я ощущал желание погрузиться в них, чтобы отдохнуть. Воздух был прозрачен, стоял легкий морозец, опять выпал снежок, который пролежал дольше, чем первый. Он превратил обессилевшие от собственного гама улицы в тихие коридоры, ведущие в незнаемое, волшебным образом побелил углы домов, осветил протоки пассажей и вдохнул в город приветливость к его недостойным обитателям. Белые скатерти на крышах готических храмов и кровлях барочных зданий заставляли вспоминать о прочитанных в детстве книжках с картинками. Такая же перина накрывала Прагу и сто, и триста, и шестьсот, и Бог знает сколько лет назад. Жизнь под нею тянулась медленно, куда медленнее, чем летели по Праге сани.