– Пусть сгорит дотла эта проклятая Клюшка. Так ей надо, – Кузя разразилась громким, режущим ухо смехом.

Вторым взрывом ее выбросило в коридор. Все вокруг было в удушающем дыму, слышался звон битых стекол, паника обитателей и воспитателей. Я увидел в коридоре Колобка, он осматривал комнаты на этаже.

– Кто-то еще есть, – спросил он меня?

– Кузя, – ответил я.

Мы быстро ее нашли. Колобок взвалил ее на свои плечи и понес к пожарному выходу, через минуту он снова был возле меня.

– Больше на этаже никого?

– Никого, только я один.

– Сафронов, прыгай через окно с любой спальни, – крикнул Колобок мне. – Снег глубокий. Все собираются на хоккейной площадке, – и он побежал на третий этаж.

В коридоре уже невозможно было находиться, дымом все заволокло, огня еще не было, но чувствовалось его скорое приближение.

– Сафрон, – донесся до меня отчаянный вопль Щуки. Он лежал на полу в своей спальне, не в силах подняться. – Вытащи меня отсюда.

Я зашел в спальню Щуки. Он дико кашлял, комната была окутана дымом. Я подбежал к окну, попробовал его открыть, оно оказалось заколоченным, как во многих спальнях.

– Сафронов, прыгай, – кричали мне с улицы. – Быстрее!

В коридоре послышался треск, огонь пробился на второй этаж и беспощадно сметал все на своем пути. У меня обгорели рукава куртки; волосы жутко пахли гарью.

– Аристарх, – Щуку из-за плотного дыма уже не было видно. – Не бросай меня здесь одного! Я не хочу сгореть! Мне страшно!

– Нет, – пересилив себя, произнес я. – Я не могу тебя пожалеть. Ты убил Комара.

– Сильвер, прости меня за все! – до меня донеслись щукинские всхлипы.

Внутри что-то оборвалось. Вспомнились слова Комара: «Щука допрыгается, что его некому будет пожалеть».

Я собрал с подоконника черный снег, стал им растирать лицо, голову, чтобы она была мокрой. Втянув в легкие как можно больше воздуха, подбежал к Щуке, взвалил его на свое плечо.

– Сильвер! Ты Чек! – это были последние слова Щуки. Он умер в городской больнице под вечер от большой кровопотери.

Через три дня состоялись большие похороны. В пожаре погибло шесть воспитанников Клюшки, директор Колобов и воспитатели Сигизмундович, Гиббон и Трехдюймовочка, малохольная старушка, помешанная на кошках, бросившая в последний момент спасать любимого сиамца Родиона, мяукавшего с форточки третьего этажа. Ей удалось скинуть испуганное животное на снег, сама же выбраться Трехдюймовочка не сумела. Если бы не они, погибших могло быть намного больше. Похоронная процессия, похожая на длинное тело анаконды, медленно вошла на территорию Клюшки, впереди цепочка детей несла искусственные венки. С погибшими в пожаре хоронили Зажигалку, Комара и Щуку. Гробы, оббитые красной тканью, поставили на заранее приготовленные табуретки. Тишина изредка нарушалась рыданиями, похожими на крик чаек. Из первого ряда в черном костюме вышел Большой Лелик. Его назначили новым директором Клюшки. Говорили, что хотели Железную Марго, но отказалась и посоветовала Большого Лелика.

– Клюшку ждут новые времена, – громко и уверенно заверил всех Лелик. – Беда ее изменит, вот увидите! Я в это верю!

На обгоревшее здание Клюшки обитатели повесили полотнище, сшитое из простыней, на котором большими красными буквами, начерканными в спешке, было написано: «Мы вас любим!»

Внезапно налетел ветер и с силой вырвал плохо закрепленное полотнище и понес его по территории Клюшки, поднимая его все выше и выше.

– Вот и улетела их душа, – прошептал кто-то.

– Отмаялись, – откликнулось в похоронных рядах.

Собравшиеся молча склонили головы. Ветер усилился и, гуляя по пустынному сгоревшему зданию, заголосил протяжно: «У…у…у-у-у», – словно прося прощения. …

В рукописи была поставлена последняя точка.

Ночью мне снова снилось море, шторм. Я барахтался в воде, меня накрывали волны, но я не тонул, хотя был обессилен борьбой со стихией.

Утром на построении подполковник Иволгин, главный по воспитательной работе в Бастилии сообщил, что Матильда умерла по дороге в колонию от инфаркта. Вместо нее будет какая-то другая тетка, я его уже почти не слушал.

Листы с папки упали на асфальтированный плац и рассыпались…