— Ты же лучше умрешь.

— И вот теперь я беременна, и никак не от него. Рис с Галеном правы — он бы убил меня и сейчас, если бы смог.

— Если бы мог, он бы постарался убить тебя до рождения детей, — добавил Шолто.

— А что за дело тебе до моей Мерри, царь слуа Шолто? — Ба даже не попыталась скрыть подозрительность.

Шолто шагнул ближе, стал в ногах кровати. Он не вмешивался раньше, позволил другим стражам ласкать и утешать меня. Я была ему за это благодарна — мы все еще были друг для друга скорее знакомыми, чем друзьями.

— Я один из отцов ее детей.

Ба повернулась ко мне, глянула недовольно, едва ли не сердито.

— Слышала, как об этом болтали языки, но не поверила.

Я кивнула:

— Это правда.

— Не может он быть царем слуа и королем Неблагих. На два трона одним задом не сядешь, — сердито сказала она. В голосе густо слышался простонародный акцент.

В другом случае я повела бы себя дипломатично, но время для дипломатии кончилось — в моем малом круге уж точно. Я беременна правнуками Ба, я много времени буду проводить в ее обществе. И мне не нужны свары между ней и Шолто на протяжении девяти месяцев, а то и дольше.

— Почему ты не рада, что Шолто — один из отцов?

Вопрос был не в меру прямой, любой сидхе счел бы его бестактным. Среди малых фейри этикет был почти так же строг.

— Всего день, как надеешься стать королевой, и уже грубишь своей старой бабушке?

— Я надеюсь, что ты будешь рядом со мной всю мою беременность, и не хочу, чтобы между тобой и моими любовниками были трения. Скажи мне, почему ты не любишь Шолто.

Ее прекрасные карие глаза приобрели совсем не дружелюбное выражение.

— А думала ты хоть раз, чья рука нанесла удар, сгубивший твою прабабушку, мою мать?

— Она погибла в одной из последних больших войн между дворами…

— И кто же ее убил?

Я глянула на Шолто. Лицо его было обычной надменной маской, но в глазах отражалась стремительная работа мысли. Я не успела изучить его мимику так же хорошо, как Риса или Галена, но была почти уверена, что он с бешеной скоростью думает.

— Это ты убил мою прабабушку?

— В боях я убивал многих. Брауни сражались за Благой двор, а я был на другой стороне. И я, и мои подданные убивали брауни и других малый фейри, сражавшихся за Благих, но был ли среди моих жертв кто-то твоей крови, я не знаю.

— Еще того хлеще, — сказал Ба. — Ты ее убил и даже не заметил.

— Я убивал многих. Со временем лица сливаются, и трудно вспомнить, чем один убитый отличается от другого.

— Я видела, как она умерла от его руки, Мерри. Он сразил ее и пошел дальше, словно она пустое место. — Ее голос наполнило страдание, откровенная душевная мука — я никогда не слышала, чтобы моя бабушка так говорила.

— Что это была за война? — спросил Дойль, и его бас камнем упал в сгустившееся напряжение, словно в глубокий колодец.

— Третий призыв к оружию, — сказала Ба.

— Война, которая началась с того, что Андаис похвалилась, будто ее гончие лучше, чем у Тараниса, — сказал Дойль.

— И потому ее назвали Собачьей войной, — добавила я.

Он кивнул.

— Не знаю я, с чего она началась, та война. Король нам не говорил, зачем нам на нее идти, говорил только, что не пойти — это измена, а за нее казнят.

— А первая война называлась Свадебной, что интересно, — сказал Рис.

— Да, знаю, — поддержала я. — Андаис предложила Таранису заключить брак и объединить дворы, после того как ее муж погиб на поединке.

— Не могу припомнить, кто из них кого первым оскорбил, — сказал Дойль.

— Больше трех тысяч лет прошло, — хмыкнул Рис. — За такое время подробности могут стереться из памяти.

— Так что, все крупные войны фейри начинались по таким же глупым поводам? — спросила я.

— Большинство, — ответил Дойль.

— Грех гордыни, — сказала Ба.

Никто не возразил. Я не уверена была в том, что гордость такой уж грех — ведь мы не христиане, — но в обществе, где правитель имеет абсолютную власть над подданными, гордость может привести к ужасным последствиям. Ведь нельзя отказаться, нельзя спросить: «Ну не глупо ли вести народ на смерть из-за такой малости?». Нельзя, не рискуя тюрьмой или чем похуже. Это было верно для обоих дворов, кстати, хотя Благие на протяжении столетий были более осмотрительны, почему и репутацию всегда имели неплохую. Андаис предпочитала делать пытки и казни наглядными.

Я перевела взгляд на Шолто. Красивое лицо отражало неуверенность — то есть пытался он изобразить высокомерие, но в трехцветно-желтых глазах сквозила нерешительность. Был ли это страх? Возможно. В этот миг он мог думать, что я его прогоню за то, что три тысячи лет назад он убил мою прабабушку.

— Он пронесся сквозь наши ряды так, будто наш народ был всего только мясом, будто надо было нас положить, только чтобы прорваться к месту главной драки, — сказала Ба с такой яростью, которой я от нее не слушала даже по отношению к мерзавцу из знати Благого двора, который был ее мужем.

— Шолто — отец одного из твоих правнуков. Наша любовь пробудила дикую магию. Наше слияние вернуло к жизни собак и других волшебных зверей, что появились теперь при дворах и у малых фейри.

Она ответила мне только взглядом — и столько в нем было горечи! Я начала пугаться. Моя нежная Ба, и столько ненависти!

— Языки болтали и об этом, только я не поверила.

— Клянусь тебе Всепоглощающей Тьмой, что это правда.

Она опешила.

— Не надо мне таких клятв, Мерри, дитятко. Тебе я верю.

— Я хочу, чтобы между нами не осталось неясного, Ба. Я тебя люблю, и мне грустно, что Шолто убил твою мать, мою прабабушку, у тебя на глазах, но он не только отец моего ребенка, он еще мой Консорт, который помог мне вернуть многое из той магии, что возвращается сейчас. И мне, и волшебной стране он слишком нужен, чтобы как-нибудь случайно умереть от отравленного пирожка.

— Сидхе нельзя отравить, — сказала она.

— Ни одним природным ядом, это верно, но ты не первый десяток лет живешь среди людей. Ты отлично знаешь, что есть и яды, созданные людьми. От искусственных ядов сидхе не защищены, так мне говорил отец.

— Принц Эссус был мудр. Он был велик, особенно для знатного сидхе.

Слова ее звучали слишком жестко. Она говорила искренне — отца моего она любила как сына, за то, что он больше, чем моя мать, любил меня и разрешил Ба жить с нами и растить меня. Но гнев, сквозящий в голосе, не соответствовал словам, как будто хотела сказать она не то, что говорила.

— Это так, но не о его величии ты хочешь говорить, бабушка. Я вижу твой гнев, и он меня пугает. Это гнев, присущий всем фейри — того сорта гнев, когда жертвуют своей жизнью и жизнью тех, кто от тебя зависит, лишь бы удовлетворить жажду мести и успокоить оскорбленную гордость.

— Не равняй меня с придворными господами и дамами, Мерри. У меня есть право на злость и право держать месть в голове.

— Пока я не буду уверена, что ты скорее моя союзница и бабушка, чем горящая мщением дочь, я не могу позволить тебе оставаться рядом со мной.

Она оторопела.

— Я останусь с тобой и крошками, помогу, как помогла растить тебя.

Я покачала головой.

— Шолто мой любовник и отец одного из моих будущих детей. Более того, Ба, наше соитие вернуло в страну фейри магию. Я не подвергну его риску твоей мести, разве только ты поклянешься самой святой нашей клятвой, что не причинишь ему никакого вреда.

Она вглядывалась в мое лицо, словно искала в нем намек на шутку.

— Дитятко, не может быть, чтобы ты говорила всерьез. Не может такого быть, чтобы это чудовище тебе важнее было, чем я.

— Чудовище… — тихо повторила я.

— Он магией сидхе скрывает, что он еще больше чудовище, чем остальные!

— Как, «остальные»?

Она показала на Дойля.

— Мрак убивает без жалости. Мать его была гончая Дикой охоты, а отец — пука, в собачьем обличье отымевший адскую суку. И как ты щенков не понесла! Все эти высокие лорды так выставляются, будто на них ни пятна, ни порока, а они точно так же уродливы, как мы. Только прячут уродство лучше, чем малый народец.