Князь, пораженный этой догадкой, на минуту отвлекся и увидел, что курган засыпан неровно — с его стороны склон был глаже, на нем росли кусты, торчали камни. А позади птицы он обрывался довольно круто. Но Властимир не заметил, что под кустами тут и там валяются обглоданные лошадиные и человеческие кости, а правую лапу птицы охватывает толстый железный обруч, от которого к камню тянется цепь достаточной длины, чтобы достать человека у подножия кургана.

Птица все пела и пела, и остановившийся князь почувствовал, что у него кружится голова. Жара и усталость навалились свинцовой тяжестью, заныла нога, которая уже несколько дней как совсем перестала болеть. Он потер рукой лоб, недоумевая, почему ему вдруг захотелось спать.

В песне птицы послышалось что-то о горе, страданиях и неудачах, о преградах, что встают на пути у любого человека, и о бессилии людей пред лицом судьбы. Только одно средство есть против всех напастей в этой жизни, и оно здесь, с нею, в ее голосе…

Властимир опустился на колени, потом прилег, не сводя глаз с чудесной птицы. «Она одна понимает меня и может понять всех, — думал он, чувствуя, как слипаются глаза. — Странно, почему я о ней ничего не слышал? Она знает, как мне выполнить то, зачем я пустился в путь… Вот только она допоет, и я спрошу. Не может быть, чтобы она не знала. Она знает все, все тайны!..»

Глаза его сами собой закрылись, голова опустилась на землю, и князь уснул, убаюканный песней. В нескольких шагах от него, у подножия кургана, опустив голову, дремал Облак.

Птица замолчала и внимательно поглядела на спящего человека и лошадь. Красивое лицо ее исказилось, губы хищно скривились. Она неловко соскочила с камня, звеня цепью, и, переваливаясь, пошла к спящему князю. Подойдя, она осторожно, кончиком крыла, потормошила его и, убедившись, что он ни на что не реагирует, подергала лапой за цепь, давая кому-то на том конце сигнал.

Но, кто бы там ни был, ответа она получить не успела, потому что неожиданно затрепетали кусты и на поляну вышел решительным шагом вороной жеребец с пустым седлом.

Птица сразу же подобралась и, вытягивая шею, запела ту же самую песню без слов, приманивая коня, который и не пытался сопротивляться. Она по опыту знала, что где такой конь, там и всадник.

И верно — вслед за жеребцом к ней вышел человек.

Буян остановился у самой опушки, окидывая взглядом поляну, курган, к которому направлялся его Воронок, и птицу, певшую с самозабвением и страстью. Он заметил белого Облака, спящего в нескольких шагах от кургана. Самого князя поблизости не было видно — его закрывали кусты, но не это увеличило тревогу и страх, что поползли по душе гусляра при одном взгляде на птицу. В ней он сразу, хотя никогда не видел, узнал помощницу злых сил мира и самого Чернобога — Сирин!

Смерть грозила всякому, кто услышал ее песню, — ничто не могло остановить смерть. Человек забывал даже мать родную и был способен убить лучшего друга, если тот вставал у него на пути. Судя по всему, князь не избежал чар Сирин, которые действовали на любого человека или животное.

Буян ни на минуту не задумывался над тем, почему его самого не клонит в сон, хотя Сирин продолжала петь и его Воронок уже присоединился к Облаку в последнем сне. Гусляр понял, что Сирин поет для него, но, пока яд ее голоса не успел подействовать, надо было выяснить, что с князем. И он побежал к кургану.

Яд песни все-таки проник в него: он слышал внутри себя слабый голос сомнения — князь крепко обидел его, обошелся с ним, как только хазары обращаются с рабами, а теперь он должен выручать князя? Не проще ли бросить его здесь на произвол судьбы, отомстить за боль и рану на щеке?

Буян остановился у подножия кургана подле спящего Облака. Под лапой певшей Сирина-птицы он заметил разметавшегося во сне Властимира. Лицо резанского князя уже покрыла смертельная бледность — песни Сирин навевают смертный сон — чем дольше их слушаешь, тем быстрее сон переходит в смерть. Лицо спящего казалось по-юношески невинным, и Буян отбросил колебания.

Он бросился к своему коню за оружием. Сирин прервала песню и поспешила к нему, вытягивая шею. Но потом оглянулась на лежащего и вернулась.

Выхвативший меч Буян ахнул в тревоге. Сирин схватила когтями тело Властимира и тяжело поднялась со своей ношей в воздух. Цепь, которую гусляр только сейчас заметил, помешала ей улететь, но такая крупная птица могла легко ее оборвать и исчезнуть с добычей. Она уже дернула один раз, и цепь зазвенела. Что-то хрустнуло — еще один рывок, и Сирин окажется на свободе и улетит. Она рвалась снова и снова, камень шатался. Тело князя болталось в ее когтях.

— Стой! — закричал Буян, бросая меч.

Птица не обращала внимания на его крик, но он не стал медлить и поднял лук. Попасть в такую большую птицу ничего стоило, но следовало помнить, что у нее в когтях человек.

Цепь наконец лопнула от очередного рывка, Сирин стала набирать высоту, и Буян выпустил стрелу.

Сирин закричала — стрела попала ей туда, где начиналось женское плечо. Громко вскрикнув, она разжала когти, роняя человека, и поспешила сесть.

Бросив лук, гусляр поспешил к упавшему князю. Тот скатился ниже по склону и лежал, застряв у куста, лицом вниз, не шевелясь.

Буян склонился к нему, но тут раздался громкий крик ярости, и страшный удар сбил его с ног. Перекатившись, он вскинул голову и увидел над собой Сирин. Она волочила правое крыло — стрела торчала из плеча, и кровь текла из раны на оперение и высокую тугую женскую грудь. Левое крыло ее было приподнято, готовое нанести второй удар. Раненная, Сирин забыла о чарах своего голоса или же поняла, что встретила того единственного человека, которого боялась и ненавидела заранее, единственного, кто на всей земле не поддается чарам ее песни. Она все-таки попыталась еще раз запеть. Действие ее голоса не замедлило сказаться — спящий князь почти перестал дышать, лицо его исказила судорога, а кони сделали несколько шагов к ней. Но гусляр, что стоял перед нею, не дрогнул.

Это был странный поединок — Буян, не сводивший глаз с Сирин, уже не слышал ничего притягательного в ее голосе: только чистые совершенные звуки, доступные и человеку. Он вскинул руки и ответил ей ее оружием.

Услышав голос врага, Сирин замолчала, потом яростно заклекотала хриплым голосом и побежала на него, махая здоровым крылом и переваливаясь на коротких кривых лапах. Со стороны это могло выглядеть забавно, но Буян понимал, что один удар этого крыла повергнет его наземь, и тогда Сирин убьет его, разорвет, как орел разрывает зайца.

Сирин махала крылом, гусляр уворачивался, отбегал, изматывая ее.

Неожиданно он вспомнил об одной вещи, о которой совсем было забыл. Опрометью бросился он к Облаку и, запустив руку в тороки, выхватил семихвостую плетку — дар Ве-денеи. Она говорила, что в хвосты вплетены стебли перелет-травы. Что ж, ревун-трава только что помогла его стреле ранить неуязвимую Сирин, должна трава помочь и на этот раз.

На сей раз он не стал убегать от удара крыла Сирин и упал, сбитый с ног. Птица испустила торжествующий крик и, подскочив, наклонилась над ним.

В этот самый миг Буян ударил Сирин плетью по лицу, как недавно его самого князь.

Крик ужаса и боли был ему ответом. Сирин подпрыгнула, намереваясь поразить его сверху, но непонятная для нее сила подняла ее в воздух и понесла прочь.

Проводив взглядом удаляющуюся птицу, Буян с явным уважением свернул плеть.

— Действует, — тихо промолвил он. — Вернусь, надо сказать Веденее… И Чистомыслу — тоже!

Вспомнив о том, кто дал плеть, Буян вспомнил и о князе. Тот лежал недвижим. Прикоснувшись, гусляр ощутил пальцами смертный холод.

Но Властимир еще дышал. Скинув плащ, Буян укутал плечи князя, обхватил его, прижимая его голову к себе и растирая холодные ладони. Потом вспомнил о песне Сирин и тихонько, на ухо князю, зашептал ту мелодию, что чаще всего пели девушки в Ласкове, — о девушке, прощающейся с милым на лесной дорожке. Один раз он слышал, как ее напевает сама Веденея, только с другими словами: