— Это голос моей судьбы. С дороги! Я постигну мою судьбу!

Из чащи ельника опять донеслась песня, но на этот раз гораздо громче. Лошади заволновались. Властимир ударил по бокам Облака, тот рванулся вперед, вырываясь из рук Буяна, который с трудом удержался на ногах, и поскакал в ельник.

— Он с ума сошел! — схватился за голову Буян. Воронок рядом с ним нервно перебирал ногами, фыркал.

Только привычка удерживала его на месте, но когда Буян вскочил в седло, с места стремительно помчался вперед. Буян чувствовал, что эта песня не к добру.

Облак далеко вырвался вперед, но Воронок был моложе и сильнее. Буян догнал князя в-ельнике, поравнялся с ним и, улучив минуту, свесился с седла и поймал Облака за узду, останавливая его так, как усмиряли понесших коней. Схватившись за узду, он выбросил ноги из стремян и вылетел из седла, повиснув на морде Облака.

Испугавшись неожиданной тяжести, жеребец остановился, вскидывая голову с придушенным храпом. Буян с трудом уворачивался от копыт, пригибая его голову к земле.

— Ты что, совсем разум потерял? — разозлился Властимир. — А ну, пусти немедленно! Я спешу, мне время дорого, и вообще я не желаю больше иметь с тобой дела. Мы попрощались уже! У меня теперь своя дорога!

— Погоди, княже! Дай слово молвить, — взмолился Буян.

— О чем это еще? А… догадался — я же тебе за услугу не отплатил! На, держи.

Он потянулся к висевшему на поясе кошелю, на ощупь отсчитывая монеты-резаны, но Буян ударил снизу по протянутой руке, рассыпав их.

— Я раньше ничего не просил у тебя, князь, — гордо промолвил он, — а сейчас и подавно не попрошу. Одно только позволь молвить на прощание, коли решил от меня отделаться. Я — певец, мое дело — песня да былина, что к случаю рассказана. И прежде чем ты дальше поедешь, хочу кое-что тебе поведать…

И ты, князь, запомни — желание любое исполнится лишь после того, как ты сам к нему руку приложишь. Сказать же и ждать, что по слову твоему все исполнится, так ни один колдун и волхв даже не умели; Не гонись за словом неписаным — лучше едем другой дорогою!

— Это ты верно сказал, — оборвал его Властимир. — «Не бывать зиме прежде осени!» Не идти слуге пред хозяином. Я путь выбираю — я князь… Все равно наши пути расходятся.

Он решительно двинул коня вперед, но Буян повис на узде Облака.

— И до чего ты, князь, неразумен! — воскликнул он, разворачивая его назад. — Ну будто дитя малое!

Этого Властимир снести не мог. Мало того что этот изгой себе слишком много позволяет, так он еще им и командует! Размахнувшись, он ударил Буяна плетью.

— Прочь, враг! — крикнул он. — Я князь и буду делать все так, как хочу! Вон отсюда. Слишком долго я тебя терпел!

Плеть свистнула еще раз, и Буян с коротким криком закрыл лицо руками. От боли брызнули слезы. Он замер, не в силах отнять рук, а князь спокойно поехал дальше.

Воронок тихо подошел сзади, ткнулся носом в плечо. Буян медленно отнял руки, моргая мокрыми ресницами. На пальцах осталась кровь — щека под правым глазом была рассечена.

— Я бы его убил, — молвил он Воронку. — Меня еще никто никогда, даже те варяги… Ну и поделом ему!

Зло махнув рукой, он рукавом вытер кровь со щеки и вскочил в седло, заворачивая Воронка назад, вон из леса. Расставшись с князем, он вернется в Ласкову, а может, и еще куда направится — теперь он сам по себе.

Тихая песня коснулась его ушей — нежная, ласковая, призывная и тревожная. Та, кому принадлежал этот голос, знала, как тяжело у него на душе, и звала его к себе, предлагая отдых и утешение. Но не это сейчас нужно было Буяну, и он остался равнодушен к неведомой певице.

Воронок топтал пышные заросли, что поднимались под пологом густого леса. Буян уезжал прочь, но песня не затихала — наоборот, она звучала, казалось, совсем рядом, не приближаясь и не отдаляясь. Гусляру почудилось даже, что он знает ту, которая ее пела.

Голос певицы усилился, и повеление в нем зазвучало яснее, она приказывала идти к ней, грбзя за ослушание страданиями — это слышалось в ее голосе. Воронок под Буяном вдруг заупрямился, осаживаясь на задние ноги и выворачивая шею назад.

— Что с тобой, Воронок? — воскликнул гусляр, когда его конь опустился на колени, храпя и вытягивая шею.

Он в тревоге соскочил наземь и склонился над жеребцом. Лишившись седока, Воронок быстро вскочил и поспешил назад, на голос, в котором звучало теперь блаженство и торжество.

— Приди! Приди! — доносилось оттуда.

Это были единственные слова, что разобрал Буян, но ему сразу все стало ясно.

Впереди — ловушка. Обладатель этого голоса заманивает в нее всех подряд, не разбираясь, а самонадеянный князь отправился прямо ей навстречу и уже, наверное, попался…

Ноги сами понесли гусляра вдогонку за своим конем. Что-то в нем отзывалось на песню, но он понимал, что может легко повернуть назад. Просто иного способа поймать убежавшего Воронка у него не было.

Песня звучала издалека, маня к себе. Заблудиться было невозможно.

Властимир был полностью во власти своих дум. Снова и снова он вспоминал Буяна и их неудачное прощание. Не так надо было поступить, но иначе он не мог. Ушедший целиком в воспоминания, он почти не слышал песни и слегка удивился, когда деревья раздались в стороны и Облак выступил на большую поляну, на которой почти не было травы. В центре ее возвышался холм — забытый курган. Когда-то здесь, возможно, было поле или вырубка, на которой славяне справили тризну по умершим собратьям и насыпали этот курган. С тех пор прошло не два-три века, а больше, но поле не уступило лесу, и курган оставался на месте как свидетель былого. На его вершине сохранился каменный идол в виде птицы, сидевшей распустив крылья.

Солнце било князю в глаза, до кургана было саженей пятьдесят, и он проехал добрую половину расстояния прежде, чем понял — что-то в этом памятнике неизвестным воинам странное. В ту же минуту птица, оказавшаяся настоящей, не каменной, пошевелилась, подняла голову, и в небо полилась та самая песня, что привела его сюда.

Властимир много раз слушал песни дев, гусляров и скоморохов, но никогда не подозревал, что на свете может быть что-то, сравнимое с этим голосом. Песня лилась и лилась, как вода из сосуда, — ровно и мягко. В ней было все — и сладость отдыха, и горение битвы, и тревожное ожидание боя, и упоение победой, и светлая печаль по павшим, и обещание награды для выживших. Властимир не разбирал ни одного слова, да ему это было и не нужно — он понимал песню и так.

Облак мягким шагом поднес его почти к самому подножию кургана и встал, опустив голову, словно его сморил сон. Властимир спешился и, оставив верного коня, стал взбираться на курган.

Птица была огромная — даже сейчас, сгорбившись на расставленных лапах, она была ростом примерно с низкорослого хазарского конька, если бы у того выросли крылья. Ее жесткое оперение отливало черно-синим цветом, на животе кончики некоторых перьев были серые и почти белые. Длинные перья хвоста волочились по земле, кривые когти бурого цвета цеплялись за камень. Голова и грудь у нее были человеческие, женские, и при одном взгляде на нее Власти-миру стало даже жаль, что ниже груди, усыпанной монистами и бусами из жемчуга и янтаря, у нее птичье, а не женское тело. Встреть он женщину такой же несравненной красы, что и эта заколдованная птица, — немедля сделал бы ее княгиней. А вдруг она и есть заколдованная девица, что только ждет того, кто ее освободит?