В числе угождателей Елены, привлекаемых ее все еще необычайной красотою, был татарский князь Д *. Он служил несколько лет в гусарах, вышел в отставку ротмистром, с мундиром; имел саблю за храбрость, много денег, людей, лошадей, и, сверх всего этого, прекрасное лицо и тридцать два года от роду. Молодые головы дев провинциальных кружились от одного воззрения на блестящие шнуры и блестящие глаза прекрасного князя, — но он был магометанин. Итак, помыслы их летали, кружились и исчезали в воздухе, не имея на чем остановиться; мысли же молодого гусара и день и ночь были заняты планом сделаться обладателем красот Елены; но обладателем полным: что было не легко. Елена, хотя была всегда среди толпы молодых людей; хотя обращение ее делалось иногда слишком свободным и хотя она всякий вечер пред тем, как лечь в постель, заглушала свое горе, не дошла, однако ж, до этой степени унижения, и образ Атолина в душе ее был стражем и свидетелем, по крайности, хоть в этом пункте ее неукоризненного поведения! Однако ж князь не терял надежды. От образа жизни Елены достаток ее таял, как снег от солнца. Хитрый татарин решился ждать. Молодая женщина отличала его от прочих искателей и очень охотно проводила с ним время, потому что красивый князь был также и приятный собеседник; он хорошо играл на флейте; забавно рассказывал анекдоты; имел превосходный голос и пел со вкусом романсы, арии, баллады, одним словом, это был второй том Атолина, в лучшем переплете, и, сверх того, revue et corrige![17] то есть тот же план обольщения, те же средства; но только лицо, теперь действующее, было красивее, умнее, образованнее и имело на своей стороне перевес стали над пером. Князь нисколько не имел скромности не видеть своих преимуществ; напротив, он был уверен в них; был уверен, что, присоединя к ним свое богатство и рассыпав его у ног пригожей Лели (как он называл ее в кругу товарищей), примет наконец ее в свои объятия.
«Итак, вы едете, Катерина Алексеевна! счастливый путь, примите желание вам добра и вместе прощание умирающей старухи; мне уже не вставать! полно плакать, друзья мои! ваша беседа, ваши угождения были отрадою последних дней моих! это делает вам честь, мои милые! редкая согласилась бы, имея ваши права на внимание света, прятаться от него, чтоб сидеть у постели больной старухи! Полно же, Олинька! ты уж как расплачешься, так я того и боюсь, чтоб не растаяла!.. Смотрите, чтоб я не поддела вас, как Лидина: вы наготовили так много великолепных фраз, сентиментальных изречений, а она одним словом заставила их всех остаться в разуме вашем без употребления; так и я, вы плачете, плачете, а я вдруг выздоровею!..» Печальная улыбка была ответом на шутку старой Р *; она не могла утешить трех молодых женщин, любивших ее, как мать; они с горестию замечали, как быстро близится к ней смерть. «Ах, дай-то бог, матушка, дай-то бог, чтоб ваше превосходительство выздоровели! уж как бы я усердно поблагодарила господа за такую милость!» — «Вы хотите невозможного, Катерина Алексеевна! всему есть свой черед: жить и умереть! но оставим это; итак, муж ваш отбыл свою повинность в звании градского головы; и вы переселяетесь в **. Вы там увидите нашу бедную Лидину; несчастная!.. В память мою, Катерина Алексеевна, будьте к ней снисходительны! говорят, ее совсем разорили, обманули, обобрали собственные ее люди и все до одного откупились за самые пустые деньги; дома уже у нее нет: она живет на квартире и в величайшей бедности». — «В этих слухах, матушка, ваше превосходительство, не все правда: люди ее канальи, воры, пьяницы, разорили ее и откупились за вздорную сумму, кажется, обе семьи за пятьсот рублей; дом она продала и живет на квартире; это все истинно, но чтоб она была в нищете, так это неправда; она живет роскошно; одевается, как герцогиня, и денег у нее всегда и на все есть, сколько ей угодно». Р * слушала с изумлением: «От чего ж такой переворот?» — «От красоты, матушка, которою враг рода человеческого наделяет своих любимцев! ведь хороша, окаянная, как Мидонья!..» — «Что за вздор ты говоришь, Катерина Алексеевна? — Олинька сквозь слезы рассмеялась — madonna, chere maman![18]» Катерина Алексеевна слышала как-то, что полковница, говоря о Лидиной, называла ее мадонною Рафаэля. «Дивлюсь тебе, мой друг Катерина Алексеевна! как ты с таким прекрасным сердцем; добрым и благодетельным, позволяешь себе называть Елену любимицею злого духа; это мне очень неприятно слышать от тебя». — «Что делать, матушка! я, право, не люблю осуждать ближнего; но ведь уж Лидина колобродит не путем; поневоле скажешь что-нибудь!» — «Колобродит не путем! ты выражаешься картинно, моя добрая Катерина Алексеевна; ну что ж такое сделала или делает Лидина? какое Перу[19] открыла ей красота ее?» — «Пронесся слух…» — начала было говорить Олинька, но городничиха прервала ее: «Нет, не слух, милая Ольга, а настоящая достоверность, не подверженная никакому сомнению: вот в чем дело, notre, chere maman!![20] Лидина, не умея управлять ни домом, ни людьми, ни деньгами, а всего менее самой собою, прожила, продала, промотала, раздарила и……….. (этого отвратительного слова я уж не скажу) все свое имение; этого только и дожидался князь Д *. Утром того дня, в который ей надобно было выехать из дому, чтоб очистить его для того, кто купил, он приехал к ней. Об нем никогда не докладывали, а теперь и некому было этого сделать; у Елены осталась одна только нанятая женщина, кухарка, которая, разумеется, была при своем месте, а не в комнатах; итак, князь невидимо и неслышимо прошел в гостиную, из нее в спальню; отворя потихоньку дверь, он увидел, что Елена стоит на коленях перед окном (тем самым, против которого она сидела когда-то за пяльцами и прятала от матери свою побагровевшую щеку). Голова ее лежала на окне, поддерживаемая руками; светло-русые волосы в беспорядке расстилались по плечам, спине и частью лежали на полу; судорожное потрясенье всего тела показывало, что она задыхалась от рыданий; князь поспешно поднял ее, посадил на кушетку, ослабил пряжку кушака, чтоб дать свободу ее дыханию, сел подле нее сам, страстно целовал ее заплаканные глаза, ее смоченные слезами локоны и нежно прижимал её к груди своей, говоря: „к чему эти слезы, моя Елена! к чему такое отчаяние? разве я не принадлежу тебе сердцем, душою, всеми чувствами, всеми помышлениями; разве не твое все, что я имею, и я сам не в совершенной ли твоей воле?“ Елена молчала, она, как покорная овечка, лежала недвижимо на пылающей груди влюбленного князя, не делая сопротивления огненным поцелуям его». В сем месте Р* прервала рассказ городничихи: «С умом ли ты, мой друг, — сказала она молодой ветренице, — что представляешь воображению умирающей старухи такую соблазнительную картину?» — «Полно, друзья мои, оставим людей делать, что они хотят, теперь я совсем уже не теми глазами смотрю на слабости людские, какими смотрела прежде; и многое, многое нахожу извинительным».
Это был последний разговор и последнее собрание у девяностолетней Р * ее четырех подруг. Сановитая купчиха со слезами на глазах сказала вечное прости матушке ее превосходительству, — на другой день поехала в **, дав прежде клятвенное обещание своей доброй генеральше, что возьмет Елену под свое покровительство в случае какого-либо ее бедствия. Чрез две недели по отъезде Катерины Алексеевны Р * отправилась к своим предкам; по смерти ее оставшееся общество приятельниц скоро разошлось: бравая полковница уехала с мужем в Петербург, а последние две были слишком несходны во всем, чтоб остаться друзьями: ловкая городничиха была умна, колка и насмешлива; Ольга робка и чувствительна; они раздружились очень скоро.
Более часа уже сидел князь в спальне Елены, держа ее на коленах и с восторгом целуя ее глаза, уста и руки: «Да полно же плакать, мой кумир прелестный! согласись на мое счастие! будь полновластною обладательницею моего сердца, имения, счастия, самой жизни! я предложил бы тебе руку, Елена, но ты христианка, я татарин, к тому ж ты не свободна; кто знает, где твое пугало — муж? может быть, он еще и явится, хотя тогда, — прибавил молодой татарин, сильно прижав Елену к груди своей, — хотя тогда кинжал мой по самую рукоять спрячется в груди его; но до этого счастливого события тебе все-таки нельзя располагать своей рукой; итак, прими то, что я могу дать тебе, то есть мою любовь, мою жизнь и мое имение все без исключения; ну, полно же, Леленька, Ангел мой! скажи! да! не мучь меня этим безмолвным плачем!!!» Говоря это, он осыпал ее жаркими поцелуями… В сердце Елены все говорило в пользу молодого князя. Его красота, молодость, богатство, постоянные искания, всегдашние угождения; уверенность, что ей неоткуда ждать помощи, некуда приклонить голову, нечем защититься от ужасов нищеты; наконец, убеждения, уверения, клятвы в верности склонили ее уступить просьбам любовника. Елена не сказала: да! но безмолвно обвила прекрасную руку около шеи князя, легонько прижалась к груди его и еще легче прижала прелестные алые уста свои к его… Восхищенный князь на руках унес ее в коляску, и, не выпуская из объятий, привез он свое приобретение, свое сокровище, свой кумир в дом, нарочито для нее нанятый. Старанием князя все было приготовлено: ничей нескромный взор не потревожил не совсем еще погасшую совесть Елены. Князь боялся, кажется, опустить ее из рук, чтоб не потерять; он взнес ее на лестницу и отнес прямо в спальню; там он ее посадил на диван и стал перед нею на колена. Восторг и счастие рисовались в больших черных глазах его: «Теперь ты у меня! теперь ты моя! теперь я неизъяснимо благополучен!» — говорил пылкий князь, обнимая колена Лидиной; как только молодой татарин вынес Елену из коляски, то она, чтоб не видать любопытных, а может, и насмешливых взглядов, тотчас закрыла лицо руками и в этом положении оставалась и теперь; наконец князь сел подле нее, взял ее руку и отвел от лица; она тотчас упала на грудь к нему, и. счастливый князь с чувством неизъяснимого блаженства сжал ее в своих объятиях.