Предприятие молодых женщин имело в самом деле благую цель: они точно хотели участием своим возвратить Елене хоть наружное уважение общества и тем дать ей силу победить гибельный порок, начинающий укореняться в ней; без измены Атолина желания их увенчались бы успехом; Лидина была очень опечалена видимым пренебрежением, которое начали оказывать ей в публике; если б Атолин остался ей верен, то поступок молодых дам дал бы совсем другое направление ее наклонностям. Успокоенная привязанностию любовника, она постаралась бы скрывать пред глазами публики свою, законами не оправдываемую, любовь; а публика всегда имеет великодушие не видеть тех слабостей, которые из уважения к ее мнению стараются скрыть от нее. Итак, Елена могла бы еще быть счастлива, сколько можно быть такою женщине, много претерпевшей и много потерявшей; но женитьба Атолина, его совершенное невнимание, с каким он расстался с нею, с корнем вырвали из сердца ее всякую надежду на счастие; она предалась отчаянию, и низкое средство, с которым ознакомил ее супруг, показалось ей самым верным способом достигнуть скорого конца своих страданий, а в ожидании — заглушать их нестерпимую боль.
«Э!.. дитя мое, ты уж слишком гневно поступила! ведь они ни в чем не виноваты; приехали, как водится, навестить тебя, а ты их так спровадила!., я за них сгорела со стыда!..» — «Ничто им, мамушка! не думаешь ли ты, что они и в самом деле с добрым намерением приезжали ко мне? ничего не бывало; просто из любопытства, не узнают ли чего нового, не отгадают ли по словам или виду; к этому они прибавили бы от себя и разнесли по всему городу. Нет, мамушка, никто обо мне не думает с желанием добра! ни в чьей груди не бьется сердце для меня…» — «Как, дитя мое! и в той, которая тебя вскормила, сердце не для тебя?» — «Ах, полно, добрая Ульяна, я совсем не о тебе думала теперь»; но, увидя слезы в глазах старой няньки, Елена прибавила, обнимая ее: «В такой любви я уверена, моя добрая мамушка! не плачь, пожалуйста, и прости, я пойду спать; сегодня мне что-то хочется лечь раньше обыкновенного, прощай! не ходи за мною и не присылай никого; я разденусь сама».
Спальня Елены была освещена несколькими кенкетами. Сама она сидела на черном бархатном диване в том же костюме, в котором встретила своих гостей и в котором очень была похожа на фантом, как назвала ее полковница. Но только это был фантом, которого никто бы не мог испугаться, столько выражение прекрасного лица ее было кротко и печально, чувство глубокой скорби рисовалось в глазах ее, устремленных на портрет матери; он был прямо против дивана, на котором сидела Елена, и ей казалось, что глаза портрета оживляются… «Маменька! для чего не хотела ты дождаться моего рассудка?., для чего… но, о боже! ты становишься на колена!., и близ своего гроба!., о мать моя!.. мать моя!., да будет всевышний к тебе милостив! прости мне мое роптание; боль сердца его вынудила!., но оно уже последнее!.. я погибла! ты сама это сказала; итак, прости навсегда! Дочь твоя не достойна уже того, чтоб смотреть на тебя!..» — Елена отерла слезы, встала с дивана, подошла к портрету, поцеловала обе руки его; стала пред ним на колена и, сказав еще раз: «прости маменька!..» закрыла портрет черною шелковою тканью.
«Цель жизни моей: могила; безвременная могила! дорога, по которой пойду к ней, будет широка, гладка, беспрепятственна: это путь порока!!.. Я ли виновна тут?.. мне кажется, нет!.. Меня вывели на этот путь еще ребенком; не имею силы сойти с него!.. и для чего?., какая цель хорошей жизни! кому она надобна?.. кого будут радовать мои добродетели?.. что я такое в свете?.. жена без мужа! любовница презренная, оставленная! под какой щит укроюсь от стрел злословия, от невыносимых мук больного сердца моего! чем займу свое воображение, чтоб оно не представляло мне день и ночь умирающую мать, стоящую предо мною на коленах; варвара мужа, угнетавшего и вместе развращавшего мою беззащитную молодость; и, наконец, тебя, о Атолин! тебя, которого я истинно любила!!..жестокий!.. вместо того, чтобы сказать одно только слово, ты предпочел оставить меня!!., чем же защищусь я от всех этих воспоминаний, отравляющих жизнь мою?.. есть у меня дети?.. дано мне воспитание?.. увы! если б мне дали его, может быть, я и не прибегала б к тому, к чему прибегаю теперь!.. кого выводят безоружным на большую дорогу жизни, так, по крайности, отдают его под защиту какого сильного существа!.. если не хотели дать созреть моему разуму, так надобно было позаботиться, чтоб у товарища моего был он не в расстроенном состоянии!.. для чего меня ничему не учили!.. для чего я не знаю того, что знает здешняя полковница; городничиха; даже старая Р *; я плакала бы, играя свои фантазии на фортепиано или на арфе; но плакала бы не так, как плачу теперь!!.. я рисовала бы черты моего Атолина; те места, где я была с ним вместе; рисовала б его таким, каким видела его в часы моего, навек теперь минувшего счастия!.. рисовала б и горько, горько плакала б, но все не так, как плачу теперь!.. хотя б поселили во мне охоту к чтению; может быть, суждения, наставления, примеры, какие могла б я найти в книгах, дали мне твердость характера, силу душевную!.. но нет, нет! без зрелости ума все ничто!.. а моему!.. увы, не дали созреть!..». Елена замолчала, облокотилась на руку и погрузилась в глубочайшую задумчивость; по временам она вздыхала; изредка слеза за слезою выкатывалась из глаз, медленно катилась по белой, как мрамор, щеке ее, падала на грудь и расходилась по кисее. «Решено, — сказала она наконец, вставая с дивана, — решено: я погибла! это сказала родная мать; пророчество ее должно сбыться!!» Елена подошла к зеркалу, развила газовую косынку, которою была обвернута голова ее; подобрала свои прекрасные густые волосы на самый верх головы и надела ночную шапочку, подвязала ее розовою лентою; достала из занавесы окна фиал, поставила его на стол, присоединила к нему стакан точно такой же величины, как тот, который выпила в похоронный вечер из любви к мужу; погасила все кенкеты, подняла шторы и при серебристом свете месяца налила вина искрометного до самых краев стакана, выпила и тотчас легла в постель.
Месяц спустя после своего монолога Елена совершенно выздоровела, продала свою богатую мебель, экипажи, лошадей, и уехала в тот город, где родилась и где был у нее свой дом; там она водворилась; имущества ее было бы еще довольно, если б обратить его в деньги и положить в ломбард; но она не имела ни уменья, ни возможности, ни охоты сделать этого. Правда, что все ее жемчуги, камни, атласы, соболи и даже золотые оклады превратились в деньги, но они тотчас и проживались. Мало-помалу дом ее беднел, пустел; постепенно все становилось хуже даже и на ней самой. Потеряв невозвратно уважение общества и свое доброе имя, она и не заботилась более ни о том, ни о другом; не имея сил сойти, как она сама говорила, с пути порока, она нисколько и не противилась его влечению, и, будучи все еще прекраснейшею женщиною не старее двадцати трех лет, она была и день и ночь окружаема поклонниками своей красоты. С первых месяцев переселения своего в дом отцовский она жила роскошно, как привыкла; стол ее был вкусен и изобилен; вина дорогие; люди, лошади, мебели, как и прежде; но через год все это приметно упало; стол и вина понизились в качестве; людей много убыло; пользуясь добротою сердца и несчастною слабостью своей госпожи, половина их откупилась за самую пустую сумму, которой Елене недостало и на полгода; няньку она давно отпустила на волю, лошади и экипажи тоже продались в разные времена; наконец, откупился повар, кажется, за двести рублей; Лидина взяла кухарку. Как скоро бедность начала делаться приметною, то и шаги ее сделались быстрее; она, как пожар, начала распространяться на все и по всему! Чем безотраднее делалось положение Лидиной, тем чаще прибегала она к давно известному ей средству заглушать горе. Всякий вечер близ кровати прелестной молодой женщины на столике стоял фиал, полный искрометного вина, и к утру не оставалось в нем ничего. Что ж будет, когда наконец продадутся все дорогие фиалы и не на что будет купить искрометной влаги? Чем это заменится?.. Какой ужасный ответ таится в разуме всякого! Таится! потому что никто не имеет решимости сказать словами!!..