«Видели новую чиновницу?» — «Видела; она была вчера у меня с визитом». — «Говорят, будто очень хороша собой?» — «Больше, нежели хороша — красавица». — «О, господи, твоя воля! уж бы полно нам этих красавиц!» — «А что так? в чем они мешают вам?» — «Да как же? посчитайте-ка, сколько у нас девиц, казалось бы, и недурны; иногда молодой человек и подсядет к ним, поглядит, протанцует лишний раз!.. думаешь, вот дело пойдет на лад! вдруг прилетает из другого города красавица замужняя, а нам ведь то и на руку, и пошли ухаживать, услуживать, провожать верхом и пешком; катать на рысаках; смотреть; вздыхать; одним словом, всякая красавица всегда уже наделает у нас кутерьмы на целые полгода; а если она умна и воспитанна, так ровно на два года; а между тем девки наши стареют да стареют». — «Ainsi va le monde,[6] Катерина Алексеевна! жалобы наши его не переменят; всегда изящное будет предпочитаемо посредственному». — «Хорошо вам так говорить; вы сами красавица! а посмотрели б вы, с каким беспокойством все наши царь-девицы рассматривают всякую приезжую, разумеется, если она хороша собой; как тщательно выискивают и находят недостатки именно в том, что в ней более всего нравится! послушать их теперь, так Лидина — верх безобразия!»— «Стало быть, они вовсе без глаз? Лидина красавица для кого бы то ни было!» — «Только не для мужа! это я наверное знаю». — «Вам и книги в руки, Катерина Алексеевна! вы уж слишком много что-то знаете наверное». Приехавшие гости прервали этот разговор двух дам, из которых одна была молода, умна и прекрасна, а другая просто добрая женщина; первая была жена городничего, последняя — градского головы. После обыкновенных приветствий разговор между семью или осьмью женщинами завязался опять тот же, то есть о новой чиновнице — красавице. «Да бог с ней, оставьте — уж надоело, — сказала наконец осьмидесятилетняя помещица, — что вы все толкуете о красавице? что не скажете ни слова о красавце?»— «О муже ее?» — «Совсем нет! как будто не знаете? муж ее видный мужчина, хорош собой, но не красавец; я говорю об Атолине». — «Ах, это тот, что приехал с ними, — подхватила молоденькая попадья, с месяц только что вышедшая замуж, — правда, правда, он хорош, как серафим божий!..»

Красота Лидиной, возбуждая зависть в замужних, ненависть в незамужних, заставляла всех их следить очами Аргуса ее поступки, взгляды, телодвижения; замечать каждую усмешку, прислушиваться к каждому слову, негромко сказанному, и толковать все это по-своему. Атолина давно уже нарекли они — единогласным хором — ее счастливым любовником; и в их сплетническом кругу этот молодой человек никогда не назывался по имени, но всегда иносказательно: «вседневный гость Лидиных; задушевный друг Лидина; ami de la maison;[7] и, наконец, без церемонии и пощады: счастливый любовник Лидиной!..» Теперь надобно знать, было ли какое основание этим слухам? был ли от Лидиной какой повод к последнему заключению?.. Увы! был!..

Лидин, приехав к новой своей должности, вел себя, как и прежде: пил, играл, не ночевал дома, проматывал имение с женщинами дурной жизни; с женою обращался холодно, иногда грубо, а иногда и жестоко; она стала убегать его, не казалась на глаза, когда он приходил домой нетрезвый или в проигрыше. День ото дня более Лидина привыкала быть розно с мужем и — вместе с Атолиным, который все свободное время посвящал ей; рассказывал городские анекдоты, копируя пред нею смешные ухватки чьи-нибудь, заставлял ее хохотать; декламировал стихи; пел; играл на флейте; одним словом, забавлял и не оставлял ее до глубокой ночи; уходя, он выпрашивал в награду поцелуй! один только поцелуй!! Через месяц имел счастие выпрашивать и получать их по нескольку уже; через неделю дали ему позволение оставаться еще полчаса долее; опять через месяц посидеть на диване вдвоем; и, наконец, постепенно, награда за наградою; последняя состояла в праве расставаться не прежде рассвета! А Лидин?.. Лидин счастливейший человек в мире! Он пьет дорогое вино, вихрем носится по уезду на тройке огненных коней с дюжиною валдайских колокольчиков у дуги; заезжает на перепутье то к Машеньке, то к Дашеньке, то к Любочке, то к Сонечке; то к двадцати другим, разных названий, сиренам! К тому же он великий Алхимист: с непостижимым искусством и деятельностью претворяющий в шампанское жемчуг, камни, золото, фарфор, меха, серебро, дорогие полотна; одним словом, все то, чего Леночке не прожить и во сто лет.

Так прошли два года! Но в течение этого времени многое переменилось; многое приняло другой вид, другой ход; особливо в домашнем быту Лидина: жена его, эта некогда робкая, четырнадцатилетняя девочка, прекрасная, как Амур, поминутно льнувшая к груди мужа своего, плакавшая горько по целым ночам до рассвета о том, что он долго нейдет к ней, прыгавшая от радости, когда поцелует ее, — сделалась теперь дамою полною, белою, с роскошными формами, важною, пленительною дамою девятнадцати лет, которая смотрела своими прекрасными глазами очень смело, а многие находили даже, что и дерзко! Алые уста ее, приводившие в восторг своею красотою, прежде так мило лепетавшие слова любви и покорности, теперь гремели в обществах выражениями резкими, решительными, сказанными голосом громким! Все движения стройного тела ее были быстры и показывали совершенную уверенность в себе; робости, кроткости как будто не бывало! Она никогда уже ни от чего не бледнела; не содрогалась; не потупляла глаз; напротив: цвела, алела, блистала глазами, говорила громко, колко, хохотала и мужа не ставила в грош… Изумленный Лидин присмирел! Он не мог понять этого неожиданного переворота в словах и поступках жены своей!.. неожиданного… Сумасброд не воображал, что, ознакомливая жену свою с первых дней брака ее и в продолжение четырех лет с зрелищем пороков, приучая ее переносить брань, толчки, холодность, неверности, заставляя выпивать насильно то в доказательство любви, то от страху огромные стаканы вина; он должен будет наконец пожать плоды всего этого!.. Лидин и Елена поменялись ролями, хотя не в настоящем смысле — это было бы ужасно; но теперь уже Лидин не смел взмахнуть руки над светло-русою головкою жены своей и угрожать ее розовой щечке, потому что в одну из таких взмашек ее рука, белая, атласная, образец для Фидия,[8] так ловко и так сильно прильнула к темно-красной щеке невежливого мужа, что миллионы искр, из глаз его посыпавшиеся, минуты с две летали и сверкали по горнице. После этой первой попытки и вместе победы Елена совсем перестала бояться своего мужа; не любила она его давно; не уважала тоже; но пока боялась, то скрывала и первые два ощущения; теперь же, свергнув иго страха, явно оказывала мужу холодность, пренебрежение и совершенное неуважение ко всем его требованиям, иногда и дельным. Вместе с развитием сил тела и ума созревали в ней и семена пороков, увы, посеянных в ее юном, некогда столь чистом и непорочном сердце, посеянные адским мужем!.. Она часто смеялась, вспоминая, как в день похорон матери своей выпила стакан шампанского в доказательство любви; смеялась тому, с каким детским повиновением схватила стакан, как дитя; с какой расстановкою и отвращением пила его; как задыхалась и дрожала от страха, что ей сделается дурно и что тогда доказательство любви будет неполное. «А теперь, Лидин! — говорила она иногда, наливая себе за столом стакан вина и приглашая его сделать то же, — теперь я пью в доказательство моего совершенного равнодушия к тебе!» Не одну эту неприятность испытывал Лидин; может быть, ведя жизнь беспутную, он мало заботился бы о явном пренебрежении от жены своей, если бы она не уничтожила всей власти его над домом и всех прав над людьми и имением. Все это было ее и, следовательно, зависело от нее и повиновалось одной ей, как только она потребовала этого. Удивленный и взбешенный Лидин видел, как постепенно исчезало шампанское со стола его и заменялось день ото дня худшим вином. Он нигде уже не находил ни нитки крупного жемчуга, ни дорогого перстня, ни собольих хвостов, все было тщательно замкнуто и не иначе выходило на свет, как для превращения в деньги, а иногда и в собственном виде, но только не для него. Машеньки и Дашеньки, которым он не привозил уже более золоченых пуговиц на сарафан, ни золотом шитых сафьянных башмачков, сделались теперь очень рассудительны и советовали ему вспомнить, что у него молодая и прекрасная жена! Игроки, видя, что он раскуривает трубку простою бумагою, а не бумажкою, как то делал прежде, перестали играть с ним на слово, но требовали, чтоб он положил на стол, как и другие, наличные деньги! Одно, что он мог еще и что было в его воле — это носиться вихрем по уезду на тройке коней вороных; но как он теперь ездил не для того, чтоб бросать деньги, а собирать их, то и прием ему был не так радушен. Здоровье его тоже начинало изменять ему; излишества всех родов, ослабя крепость сил, сделали его ленивым и неспособным к той неусыпной деятельности, какой требовала его должность. Следствием этого были разные упущения, которые внушили его начальству справедливую недоверчивость и огласили его везде дурным человеком. Елена имела также свою невзгоду: Атолин оставил ее!.. Лицо ее было красоты небесной, пока рисовались на нем: скромность, кротость, невинность, чувствительность и милая стыдливость — качества, с корнем вырванные из сердца ее бессовестным мужем; но когда оно постепенно принимало и наконец совсем получило этот вид смелый, решительный и даже, по мнению некоторых женщин, наглый, тогда Атолин не мог ни видеть, ни слышать ее без того, чтоб не перенестись мысленно к тому, что она была, и не содрогаться от того, что она есть. Он стал приходить реже, сидел недолго, не находил, что говорить, был задумчив, рассеян и спешил уйти, как только мог сделать это, не доводя Лидиной до слез.