«Не сердитесь, mon frere![23] Но, право, вы вчера были очень смешны. Скажите, зачем вы это ворвались к папиньке прямо с улицы и со всеми теми ручьями, которые бежали с вас, как с нашей горы, недоставало только журчанья для совершенного сходства?» — «Полно, сестра, мне не до шуток! Не знаешь ли, где живет Лидина?»— «Под кровом небесным! Ее, как слышно, никто не пускает на квартиру». — «Несчастная! почему ж это?» — «Право, не знаю, mon frere!.. не спрашивайте меня; давно еще папенька приказал, чтоб нога ее не была у нас в доме, и с того времени я ничего об ней не знаю».

Через два дня случайно встретила я старуху, няньку Лидиной: «Здравствуй, Ульяна! ты, верно, знаешь, где можно найти твою бывшую барышню?» — «Кому же и знать, батюшка! Она живет у меня! Христа ради дала ей уголок в чулане! Я ведь сама бедная женщина, не могла б кормить ее, да вот Катерина Алексеевна, дай ей бог здоровье, взяла ее на свои руки; она присылает ей все съестные припасы и готовый обед; одевает ее и даже, что за добрая женщина, даже маленький графинчик водки присылает каждый день; ведь уж барышня только этим и держится теперь, как не выпьет, так уж тоскует да тоскует, мечется да мечется, бежал бы со двора!» — «Поэтому она очень больна?» — «Да уж так-то больна, что и не приведи бог ни видеть, ни слышать». — «Я слышал, у ней повреждены ноги и руки?» — «Повреждены!! да, правда, повреждены! то есть вывернуты прочь, совсем вон из своего места; высохла совершенно, на всех составах наросты…» — «Ах, ради бога не рассказывай, Ульяна, я не хочу более ничего знать; проводи меня к ней». — «Извольте!» Молча дошли мы до ворот Ульяниной избы. «Не пойти ли мне вперед, сказать ей, что вы пришли?» — «Нет, нет, Ульяна, не надобно». Мы вошли в сени. Ульяна отворила низенькую дверь в темный чулан и сказала мне тихо: «Вот здесь лежит она; пожалуйте!» Я вошла. Ульяна сказала мне, что если я хочу говорить с нею, то чтоб говорила громче: она очень, очень худо слышит и не видит ни зги божией! «Как, слепа?» — «Слепа уже более полугода!» Я вытолкнула тихонько Ульяну за дверь, затворила ее и осталась одна в чулане тесном и, как погреб, сыром и темном; минут с пять я ничего не могла разглядеть, но постепенно глаза мои освоились с темнотою, и предметы сделались видимы: в одном углу плотно к стене стояла широкая скамья, на ней лежало что-то, до отвратительности запачканное, род лохмотьев, собранных в кучу; продолжая присматриваться, я разглядела, что это человек; голова его лежала на подушке, которую надобно видеть, чтоб иметь понятие о толстоте, грубости и нечистоте ее наволоки. Вместо матраца была гнилая солома, прикрытая толстым рядном, таким, как постилают иногда в сенях, чтоб вытирать ноги; таким точно рядном и укрыто было лежащее существо, которое занимало пространства на этой постеле не более, как бы заняло осьмилетнее дитя; я стояла безмолвна, сложа руки, как складывают их, молясь богу. Ах, где явственнее могла я видеть перст божий, как не в сем страшном жилище мрака, скорби, ужаса и страданий нечеловеческих! Елена… должно было верить, что это она, мне так сказали. Елена лежала неподвижно, но не спала; глаза ее были открыты; глаза!.. но глаза ли это?.. Елены глаза!.. Это были два стекловидные пузыря, красные, как кровь, окруженные опухлыми веками!.. Лицо желтое, почерневшее, сморщенное, и на котором была одна только кожа, а более ничего!.. Рот!.. я содрогалась, смотря на эти уста, багровые, иссохшие и подергиваемые судорогами! Однако ж это самые те уста, от поцелуя которых таял негою страстный Гамет!.. те уста, которым в свежести и красоте равнялись одни только розы!.. Голова ее обвернута была засаленною пестрою холстиною; свалявшиеся волосы выползали из-под нее какими-то клочьями. Неужель это те светло-русые, блестящие кудри, которые так мило волновались по ее стройному стану, когда она вечером освобождала их из-под гребня? Те ли это легкие, ароматные локоны, которые князь Гамет так любил перевивать цветами и жемчугом?.. Нет, нет! Это свалявшиеся колтуны литовского крестьянина!.. только на это они похожи теперь!.. Одним словом, этот безобразный, высохший, состарившийся урод — неужели Елена?.. Красавица, на которую один взгляд приводил всякого в восторг! Возможно ли, чтоб это страшное чудовище было — женщина двадцати трех лет!!! Голова моя шла кругом!.. Я смотрела на гадкую подушку, на которой лежала еще более гадкая голова, и вместе с этим отвратительным предметом видела белую, атласную подушку, тонкие блонды и прелестного ребенка!! Мне пришли на мысль слова Катерины Алексеевны: одета, как герцогиня!.. Но что может быть беднее, гнуснее, несчастнее, уродливее и отвратительнее этого тела, которое здесь лежит, и этих вретищ, которые его покрывают!! Это, однако ж, та, которая была одета, как герцогиня!.. Есть чувства, для которых беден язык человеческий. Они терзали, волновали душу мою, мутили разум! Я не понимала, не верила, точно ли я стою в этом проклятом чулане пред страшным, гадким, вонючим уродом!.. пред Еленою!! Не мечта ли это? не сплю ли я? не сошла ли с ума? Я не могла ни перестать смотреть на кровавые глаза, меня не видящие, ни сдвинуться с места!.. О боже, боже! отец всех нас! как страшен суд твой!! Слова эти вырвались у меня невольно; несчастная услыхала, узнала голос мой! Она поднялась с ужасом; дико закричала и упала навзничь, горестно стеная!.. Я подошла тогда к самой постели: «Елена… я принесла вам чаю, сахару, лимонов…» — «Но смерть! кто принесет мне смерть!.. Она одна нужна мне!! Ее зову… Зову напрасно!.. Немилостив господь!..» Я плакала. «Где же вы? Подойдите ко мне; дотроньтесь, чтоб я уверилась, что голос ваш не мечта». Я села к ней на постель. «Вы плачете!! Я хотела б взять вас за руку, но не могу! Я не владею ни одним из моих членов; все они вывернуты из своих мест и болят!.. болят!.. Ах, как болят!! Посмотрите мои руки!.. Откройте одеяло!..» Я приподняла легонько толстую дерюгу, которой она была закрыта!.. Ужас!.. руки ли это!! Она почувствовала мой трепет! «Страшно? Не правда ли?.. Ах, как приятны им теплота ваших слез, они теперь меньше болят!! Никто еще не плакал надо мною! Это первые слезы жалости, которые упали на иссохшую кожу рук моих!.. Если б всякий заплатил эту дань моему нестерпимому страданию, думаю, что для таких слез бог простил бы меня!..» Я не могла сказать ни слова и боялась взять ее руку, чтоб не сделать боли. Она продолжала говорить: «Давно вы приехали?.. долго пробудете здесь?.. будете вы приходить ко мне?.. верно, будете, я слышала, вы теперь очень счастливы, а счастливому так сродно, так легко быть добрым!.. не примите моих слов в худую сторону: я иногда не знаю, что говорю, особливо, когда обрадуюсь, а я так рада, так рада, что вы пришли». — «Бывает у вас кто-нибудь?» — спросила я наконец, боясь, чтоб она не оскорбилась моим молчанием. «Бывает Катерина Алексеевна; она по милости своей много мне благодетельствует; добрая женщина!.. но только, что добрая!.. Верите ли вы тому, что при доброте сердца можно поступать безжалостно?» — «Не думаю!» — «Однако ж Катерина Алексеевна так делает: она содержит меня; присылает пищу, чай, сахар и все, что мне нужно, и снимает с меня это грубое рядно, чтоб показать любопытным мои изуродованные члены!..»— «Какое бесчеловечие!» — «Истинно бесчеловечие, добрый Александров! восклицание ваше исторглось из души! это я слышу!.. и вам только одним откроюсь, что видимые страдания мои еще очень легки в сравнении с тем мученьем, которое живет в душе моей! Знаете ли, что я вижу день и ночь? вижу, хотя глаза мои навек угасли! Я вижу мать мою предо мною на коленах!! а что я слышу!.. Ах! тяжело легла на мне десница твоя, всевышний! Я слышу ужасное: Аллах!..»—Тут несчастная так жестоко стала метаться на своей соломе и так отчаянно кричать, что я в ужасе совершенно потерялась; дотронуться не смела, чтоб ей не было больно; отойти тоже; боялась, чтоб она не упала на пол! «Спасите, — кричала она, — спасите! дайте мне смерть! хоть искру жалости!! спасите!..»

Ульяна вбежала; поспешно схватила стакан, которого я еще не заметила у кровати, охватила рукою ее шею и дала ей выпить то, что было в стакане. Елена утихла; безобразная голова ее опять упала на подушки; она стонала тихо. «Александров ушел?»— «Здесь», — отвечала Ульяна грубо и отрывисто. Это удивило меня; я махнула рукою, чтоб она вышла, и когда осталась опять одна с Еленою, то просила ее не предаваться отчаянию; надеяться на милосердие божие, которому нет границ, и верить несомненно, что чрезмерность мук ее и искренность раскаяния поставят ее в среду избранных.