— Так зачем вы принесли все это сюда? — удивленно спросил Головнин.

— Чтобы капитан Хаварин и его товарищи могли видеть своя вещи, — отвечал Отахи.

И вслед за тем он приказал носильщикам закрыть чемоданы, и их снова унесли. Но все же появление этих вещей со шлюпа, как первая добрая весть с «Дианы», было столь радостным событием для Василия Михайловича, что ему захотелось запомнить день и час, когда это произошло. Но ни бумаги, ни карандаша не было.

Меж тем старая привычка ученого и путешественника наблюдать, запоминать и записывать в журнал события дня не оставляла Головнина. И он сделал себе такой журнал из нитки, на которой навязал столько узелков, сколько дней прошло со дня прибытия пленников в Хакодате. Для отметки приятных событий он решил привязывать к соответствующему узелку белую ниточку, выдернутую из манжет, для горестных — черную шелковинку из шейного платка, а для безразличных — зеленую из подкладки своего мундира.

Делая каждый день по узелку и затем время от времени перебирая их и закрепляя в памяти события, отмеченные нитками, можно было хорошо запомнить их. И первая белая ниточка была привязана Василием Михайловичем именно к тому узелку, который соответствовал дню 25 августа 1811 года, то-есть когда он узнал о судьбе своей «Дианы».

Вскоре пленников снова повели к начальнику города на допрос. Снова стояли они перед японским гимниягу, за спиной которого виднелась на стене ветка цветущей яблони, а по бокам висели орудия пытки. На этот раз допрос был короче. Гимниягу спросил:

— Кто дал повеление кораблям Хвостова напасть на японские селения? Зачем он сжег эти селения и что сталось с японцами, которых он увел с собою, и зачем пришел из Петербурга ваш корабль?

Василий Михайлович спокойно ответил гимниягу: — Суда Хвостова и Давыдова были торговые, а не императорские. Они принадлежали Русско-Американской компании. Офицеры эти не состояли на службе нашего государя. А что касается взятых Хвостовым двух японцев, то, как ведомо мне, они были отвезены им в Охотск, где проживали на воле. Затем, захватив лодку, уплыли неизвестно куда.

Гимниягу, пытливо посмотрев в спокойное лицо русского капитана, приказал отвести пленников снова в тюрьму.

Глава десятая

ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ

Все чаще стали водить пленников на допрос к начальнику города Хакодате, все чаще ставили их на пеструю гальку перед цветущей веткой яблони, и все чаще приходила им в голову одна и та же печальная мысль, которую Мур с каким-то озлоблением выразил однажды словами:

— Нам угрожает смерть, ибо японцы принимают нас не за ученых путешественников, а за лазутчиков, подосланных к ним для военных целей. Они не оставят, без мести злосчастных действий Хвостова. Они считают Сахалин и острова Курильские своей землей. И никто не сможет защитить нас.

— Пусть нас убьют тогда, — отвечал Хлебников. — Предпочитаю смерть неволе.

Василии же Михайлович с прежней твердостью, не покидавшей его в самые тяжелые минуты, говорил своим товарищам:

— Не следует отчаиваться! Мы — моряки российского флота. За нами стоит великая держава, и японцы не пожелают вступить с нею в спор. Нам следует лишь доказать японцам, что они ошибаются, принимая нас за врагов. Помните, что все мы на «Диане» не раз бывали на краю гибели, но не погибли. Друзья наши, что на свободе, не дадут нам погибнуть и теперь!

И он не ошибся. Однажды начальник города, снова призвав к себе пленников, протянул Василию Михайловичу листок бумаги и попросил прочесть написанное в нем всем русским. Головнин взял письмо, пробежал первые строки, и руки его задрожали. То было письмо от Рикорда, оставленное им вместе с сундуком на берегу. Головнин начал читать письмо глухим от волнения голосом:

«Боже мой! Доставят ли вам сии строки и живы ли вы?— писал Рикорд. — Сначала общим мнением всех оставшихся на шлюпе офицеров утверждено было принимать миролюбивые средства для вашего освобождения. Но в самую сию секунду ядро с крепости пролетело мимо ушей ваших на дальнее расстояние через шлюп, отчего я решил произвести наш огонь. Что делать? Какие предпринять средства? Малость наших ядер сделает мало впечатления на город. Глубина залива не позволяет подойти ближе к берегу, а малочисленность наша не дает высадить десант.

Итак, извещая Вас о сем, мы предприняли последнее средство — поспешить в Охотск, а там, если умножат наши силы, то возвратимся и не оставим здешних берегов, пока не освободим вас или же положим жизнь за Вас, почтенный начальник, и за вас, почтенные друзья!

Если японцы позволят Вам отвечать, то предписывай, почтенный Василии Михайлович, как начальник. Мы все сделаем на шлюпе.

Все до одного человека готовы жизнь положить за вас.

Июля 11-го дня 1811 года. Жизнью преданный Петр Рикорд. Жизнью преданный Павел Рудаков. И проч. и проч.».

Василий Михайлович кончил чтение письма уже дрожащим голосом, я слезы блеснули в его глазах. Заблестели они в глазах и всех узников.

Японцы молча, пытливо наблюдали за русскими, как бы стараясь по выражению их лиц и поведению прочесть то, что было написано на непонятном для них языке. Только один Отахи-Коски смеялся, глядя на взволнованные лица пленников.

Гимниягу потребовал, чтобы Головнин с помощью Алексея и Кумаджеро перевел содержание письма. Но Василий Михайлович счел нужным сделать неполный перевод, кое о чем умолчав вовсе, а некоторым фразам придал иной смысл. Выслушав перевод, гимниягу сказал:

— Пусть капитан Хаварин скажет: что он ответил бы на это письмо, если бы ему разрешили?

— Чтобы шлюп ничего не предпринимал, а шел в Охотск и донес обо всем случившемся правительству, — ответил Головнин.

— А зачем вы пришли к нашим берегам, когда японцы запретили это через Резанова? Ведь мы же объявили ему, что только Нагасакский порт открыт для иностранцев, что в других местах мы будем чужие корабли жечь, а команды брать в плен и держать в вечной неволе.

Василию Михайловичу очень хотелось сказать, что русские пришли вовсе не к японским, а к своим берегам, но он сдержался и спокойно ответил:

— Мы пришли не для войны и не для торга. Нет такого места на земле и нет такого берега, у которого корабль, терпя бедствия или недостаток в чем-либо необходимом, не мог бы обратиться за помощью к жителям той земли, если только они не дикари.

— Так, так, — сказал гимниягу, кивая головой, и вдруг спросил, как бы из праздного любопытства: — Пусть скажет капитан Хаварин, зачем он вручил вот эту дощечку нашему старшине на Итурупе, а на Кунашире оставил в пустом селении другую.

Василий Михайлович посмотрел на предмет, который протянул ему японец. То была одна из медных дощечек, которые он велел выковать корабельному кузнецу, когда однажды вспомнил о печальной судьбе отважного Лаперуза.

Головнин ответил, не задумываясь:

— В пустынных местах мы прибивали такие дощечки на деревьях, дабы оставить след о нашей экспедиции, если буря разобьет наш корабль я гибель постигнет нас.

Гимниягу усмехнулся, не скрывая недоверия к словам русского капитана:

— А в Нагасаки нам говорили голландцы, что подобные дощечки европейцы оставляют на тех островах, которыми они собираются завладеть.

«Что еще они знают через голландцев? — с грустью подумал Головнин. — Какие вести привозят они им из Европы? Рок воистину угрожает нам судьбой Лаперуза и Кука, хотя мы в плену и не у дикарей».