Глава одиннадцатая

ЗЕМЛЯ И НЕБО ПРОТИВ ПЛЕННИКОВ

Положение пленников с каждым днем становилось все печальнее. Из всех долгих допросов, какие учинял им гимниягу города Хакодате, одно было ясно Василию Михайловичу: что японцы видят в них тайных военных лазутчиков. И он все чаще думал: «Отныне жребий наш будет либо мучительная смерть, либо вечная неволя, что в тысячу раз хуже смерти. И даже если удастся нам доказать японцам их заблуждение, то откажутся ли они от своей угрозы брать всех пришедших к ним чужеземцев в плен, корабли их сжигать, а самих пленников предавать мукам вечного заточения? Непонятен и загадочен этот народ, замкнувшийся из боязни перед всем чужестранным. Да знают ли здесь, что такое Россия, простирающаяся через два материка от их жалких островов до глубины Европы! Да и что я сам ведаю сейчас о своем отечестве, на которое вся наша надежда?»

И действительно, запертые в тесные клетки, затерявшиеся в глубине страны, которая сама была замкнута на тысячу замков, как тюрьма, узники были отрезаны от всего мира, и никакие вести не могли дойти до них.

И даже света, простого света, какой дарит солнце каждому живущему, почти не было в их клетках. Глаза болели от полумрака, лица обросли густой щетиной, на пальцах выросли длинные ногти, которые особенно мучили Василия Михайловича. Он не раз просовывал руки сквозь деревянную решетку, прося караульных освободить его от этого украшения, но напрасно.

Однажды, когда стража не могла его слышать, он сказал Муру:

— Нам более нечего ждать, Федор Федорович. Наше спасение только в бегстве. Вы согласны бежать?

— Да,— отвечал Мур, — но как нам уйти, когда нельзя даже собраться вместе, чтобы поговорить.

— Вы правы. Нельзя нам что-либо предпринять, доколе всех нас не сведут воедино. Но думать о сем надлежит и денно и нощно. Я думаю о том, думайте же и вы.

На это Мур ничего не ответил.

На другой день, когда переводчик Кумаджеро и лекарь Того по обыкновению занимались с узниками составлением русско-японского словаря, курилец Алексеи, пользовавшийся правом свободного передвижения по тюрьме, несколько раз заходил в коридорчик при клетушке Головнина, многозначительно поглядывая то на него, то на японцев, и, наконец, воспользовавшись тем, что стражи не обращали на него внимания, бросил сквозь решетку свернутую бумажку, на которую Василий Михайлович поспешил наступить ногой. В бумажку эту была вложена записка, написанная рукой Хлебникова, и... обыкновенный гвоздик.

«Благодарение богу, — сказал сам себе Василий Михайлович, — может быть, и Хлебников без сговора помышляет о бегстве...»

Записка была, очевидно, нацарапана вложенным в нее гвоздем. Головнин смог разобрать лишь отдельные слова: «Бог, надежда... камчатский исправник Ломакин... Алексей... курильцы.., будьте осторожны...»

Нет, это касается не только побега. Но что означает это странное послание: новый ли неожиданный удар судьбы или сумасшествие Хлебникова, так тяжело переносившего неволю?

Когда вечером Алексей снова очутился у клетушки Василия Михайловича, тот с тревогой спросил его:

— Что значит твоя записка?

— После все узнаешь... — мрачно ответил Алексей и ушел. Этой ночью Головнин не сомкнул глаз. Миновало несколько тревожных дней, пока узников опять не повели на допрос. Тут, по дороге, Хлебников, наконец, объяснил ему значение своей записки. За год до появления «Дианы» у Курильских островов японцы захватили на одном из них группу русских курильцев, в числе которых находился и Алексей. Курильцы эти приплыли сюда для меновой торговли, но на учиненном им допросе убоялись признаться в том, что нарушили запрещение чужеземцам приставать к японским берегам, и заявили, что их послал камчатский исправник Ломакин высмотреть японские селения и крепость.

К этому перепуганные насмерть курильцы добавили, что на другой год, то-есть как раз в то самое время, как «Диана» появилась у острова Итурупа, к островам должны притти из Петропавловской гавани семь судов, из них четыре корабля в Матсмай, а три в Итуруп. Измыслив эту сказку, курильцы думали отвлечь от себя беду. Теперь же Алексей, открыв эту тайну, по своей наивности решил просить Хлебникова, чтобы тот уговорил товарищей подтвердить, что курильцы действительно были подосланы Ломакиным.

Сообщение Хлебникова сильно встревожило Василия Михайловича. Отныне Алексей сделался опасным для русских. С ним приходилось хитрить.

— Если мы так сделаем, как ты хочешь, — сказал Головнин Алексею, — то мы погубим самих себя. Ведь ты же знаешь, что вас никто к японцам не подсылал.

Алексей ничего не ответил, но с тех пор стал держаться дальше от русских, и это дало им повод думать, что отныне в лице курильца они приобрели непримиримого врага. В эти дни Василий Михайлович вплетал в свой дневник одну черную нитку за другой. Беды сыпались со всех сторон. Казалось, все было против горсточки русских пленников.

Наступила осень. Дни стояли короткие, по-осеннему прозрачные, и Василий Михайлович видел через окно тюрьмы, как в чистом воздухе плыли, извиваясь, как змеи, длинные нити паутины. Однажды вечером, когда узников вывели во двор, он увидел звезды, мучительно напоминавшие ему о прошлом, о свободе. Но среди них таинственным блеском светилась новая обитательница неба, яркая хвостатая комета.

Василий Михайлович попытался использовать для облегчения участи пленников даже появление этой небесной странницы и потому спросил у Кумаджеро: не считают ли японцы сию комету наказанием небесным за несправедливости и жестокости против русских?

На это хитрый японец со своей обычной улыбкой на устах ответил:

— В том году, когда приходил на своих кораблях Хвостов, на небе была такая же самая звезда. И теперь, при вашем прибытии, мы видим подобную же звезду. Что скажет на это капитан Хаварин?

Василию Михайловичу оставалось лишь посмеяться над самим собою.

Через некоторое время среди караульных неожиданно начались разговоры о скорой отправке русских в Матсмай, главный город острова.

«И то хорошо, — решил Головнин. — Хоть какая ни на есть перемена. Может быть, оттуда будет легче бежать».

Всем выдали теплое платье и даже обувь из вещей, которые были оставлены Рикордом на берегу. При этом матрос Симанов вместе с фуфайкой случайно получил и складной нож, привязанный к ней по матросскому обыкновению. Это крайне удивило всех. Как осторожные японцы могли пропустить нож, когда не давали пленникам даже ножниц для стрижки ногтей?

«Не с умыслом ли японцы пропустили сей нож, чтобы потом придраться и взыскать с нас за него?» — предположил Головнин, однако все же сказал Симанову:

— Спрячь так свой нож, чтобы его не нашли. Будет время — он всем нам может пригодиться.

Вскоре во двор тюрьмы принесли уже знакомые пленникам по путешествию в Хакодате носилки и объявили, чтобы они готовились к путешествию в город Матсмай. Каждому выдали бумажный лакированный плащ от дождя, соломенную шляпу с широкими полями и дорожные соломенные лапти, которые предложили надеть поверх сапог.

«Почему они так боятся дождя?» — удивлялся Василий Михайлович.

И, увидев однажды, как толпа японцев, щелкая своими деревяшками, бросилась бежать по улице, едва только на краю горизонта показалась туча, он спросил о причине столь поспешного бегства у Кумаджеро, к которому уже привык обращаться с подобными вопросами.

Кумаджеро ответил:

— Богатые бегут от дождя потому, что боятся испортить свои кимоно, красиво расшитые цветами. Наши кимоно трудно стирать. Их нужно сначала распороть, потом снова сшить. А бедные кули бегут от дождя, потому что у них нет одежды, они ходят почти голые, и им холодно от воды.

Василий Михайлович рассмеялся, услышав столь простое объяснение этого любопытного вопроса.

Накануне отправления узников посетили главнейшие городские чиновники. Обходя клетки, они с любопытством останавливались около каждой и кланялись, а Кумаджеро от имени каждого из них объявлял, что такой-то пришел проститься, что он желает русским здоровья, благополучного пути и счастливого окончания дела.