Ленька пытается встать и не может, хоть плачь. Голова сама так и падает на подушку. Ленька улыбается виновато, говорит: «Я счас, маманя, счас... Только маленько посплю и встану. Еще чуточек...»

Но маманя совсем не слушает его, трясет за плечо: «Ну, вставай же, вставай!..»

Ленька открыл глаза: нет мамани. А стоит над ним тетя Паша вся в слезах и трясет за плечо:

— Вставай, Ленюшка, вставай — беда!

— Что такое? — вскочил Ленька с лежанки, будто и не спал.

— Что?!

— Николушку Татурина убили... А дружок-то твой, Митрий Шумилов, прискакал в крови весь, тоже, поди, не жилец...

Глава 12.

ВСЕ ВЫЛО ТАК...

Затаилось село, присмирело. Ни шума, ни гомона. Люди ходили, работали притихшие, неразговорчивые: одни от горя, другие от страха, третьи — такие, как Ощепковы или Заковряжины,— чтобы не высказать случаем своего злобного удовлетворения...

Неделя уже, как увезли Митьку под вооруженной охраной комсомольцев в уездную больницу, четыре дня прошло, как похоронили Кольшу Татурина, а Ленька все еще никак не придет в себя. За что ни возьмется — все из рук валится. И мысли какие-то вялые, тягучие, тяжкие...

Жалко Митьку, еще жальче Кольшу... Только вспомнит, как заколачивали его гробовой крышкой, как старик Татурин бился седой всклокоченной головой о комковатый глиняный холмик,— места себе не может найти.

Там, над могилой своего братана, Серега Татурин, растирая костлявым кулаком по щекам слезы, хрипло кричал:

— Кольша, скажи, кто тебя убил? Скажи, Кольша?..

Крючконосая Рагозиха, которая всюду поспевала — и на крестины и на похороны,— шамкала беззубым ртом, глядя на Татуриных:

— Вот-вот, майтесь теперя... За грехи свои, за вероотступство свое... Сами не уберегли меньшого, сами и майтесь... Зачем его отпустили с Митькой Шумиловым? Ить над ним знак был, страшная беда стерегла... Так не-ет, пустили мальчонку в анчихристово пекло. А теперя майтесь, майтесь...

Сельчане молча и угрюмо поглядывали на Рагозиху, а у каждого в голове было одно и то же: кто убил Кольшу и ранил Митьку?

Лыков твердо стоял: стреляли «свои», сельские бандиты. Больше некому. Но кто? Кто знал, что парни рано утром поедут в уезд? Как успели устроить засаду почти в десяти верстах от села? Сколько их было?

Дело малость прояснилось, когда Митька ненадолго пришел в сознание. Он, едва шевеля губами, успел сказать Лыкову, что видел одного бандита, который стрелял из-за дерева,— рыжебородый, в зеленой фуражке. Мужик вроде бы знакомый, Митька видел его, но где — не помнит. Он и убил Кольшу, с первого же выстрела. А в Митьку стреляли другие — из кустов. И догробили бы, не окажись у него нагана. Отбился. Все пули выпустил.

Кто он, этот рыжебородый в зеленой фуражке? Лыков в бессильной ярости жал кулаки, мотался по селу, но так. и не смог ничего вызнать. Не нашел никаких концов и отряд милиции, вызванный из уезда.

Ленька совсем забросил игры. Даже к Гришане не было времени забежать: дел всяких навалилось — куча. Он, считай, остался один работник на два двора: на свой и на шумиловский. Дядька Аким еще в начале недели уехал в Барнаул добывать по заданию Лыкова плотницкий и слесарный инструмент для трудовой школы. А тетя Марья Шумилова после несчастья как слегла в постель, так и не встает до сих пор. А у них какое-никакое хозяйство: корова, конь, два поросенка, огород. Только поворачивайся. Особенно много хлопот с огородом. На дворе сушь — знай поливай да поливай грядки. А колодец вон где — в соседнем дворе. Не каждому под силу работка, и уж, конечно, не для такой девчонки, как Варька,— худой да тонкой.

Приходит Ленька к Шумиловым каждый день или утром, или к вечеру — как успеет управиться с делами дома. Когда он в первый раз забежал помочь, Варька прямо-таки взъерошилась вся, будто воробей перед дракой:

— Нечего. Обойдусь. Сама управлюсь, без всяких тут...

Ленька не стал ни уговаривать, ни спорить, взял молча ведра и принялся за поливку. На другой день Варька уже не ершилась, встретила Леньку тихая, присмиревшая:

— Лень, что делать будем? Мне бы постираться надо да мамане что-нибудь сготовить... А я не знаю что: она ничего не ест...

Ленька что-то прикинул в уме:

— Ладно. Ты давай стирай, а я авось придумаю...

Он тогда сварил гречневый суп, какой часто готовила мама и который они все очень любили, приправил его луком  и  укропчиком.  Потом  сварил  жиденький  молочный кисель...

В тот раз тетя Марья первый раз за несколько дней немного поела...

Нынче Ленька решил пораньше управиться с делами дома, чтобы помочь Варьке привезти с лесосеки дров. По дороге он встретил Ваську Култына со вспухшими от слез глазами.

— Ты что такой? Побили?

Култын всхлипнул и кивнул:

— Побил... Титка Оглоблин...

Титка — Елбанов брат, Ленькин одногодок, щекастый и крепкий, под стать самому Елбану.

— За что?

— Да ни за что... От злости.

— Ну и плюнь… Айда со мной: дров Шумиловым привезти надо. Сколь раз говорил: не якшайся ты с этими толсторылыми. Так нет — все лезет.

Култын еще раз всхлипнул и поплелся за Ленькой. Но, пройдя несколько шагов, вдруг оживился:

— Слышь, Лень, что я видел там!

— Где?

— Да у Титки, в бане. Не в новой, а в старой... В огороде которая. Развалюха, все бревна посгнили, крыша лебедой заросла...

— Ну и что?

— Погоди...— Глаза у Култына округлились.— Там какая-то нечисть живет... Вурдалаки, должно быть.

Ленька засмеялся.

— Ну и застращал тебя Быня! Вурдалаки!.. Их, что ли, видел?

Култын быстро перекрестился:»

— Что ты! Не приведи господь... Другое какое-то... Не знаю... Душа прямо зашлась... Лапу... Агромадную такую, черную и мягкую...

У Култына даже губы перекосились и нос побелел. А Ленька насторожился:

— Лапу? Чью лапу?

— Да не знаю я, не знаю!.. Черная, большая, под полком лежит... Когда Титка стал вадить,— мы в прятки играли,— я взял и спрятался туда, под полок. Титке бы меня там сроду не сыскать. Да я как увидел эту лапу, так и выскочил, чуть жив от страха. Хотел было Титке рассказать, а он меня сразу по морде: обиделся, что пришлось из-за меня долго вадить. И вытолкал за ворота.

Ленька остановился, боясь еще поверить своей догадке.

— Может, это и не лапа? Может, помстилось тебе?

— Лапа. Я ее тронул. В дегтю она, что ли, вон пальцы досе пахнут.

Ленька сразу загорелся:

— Слушай, Вася, мне бы поглядеть, а? Сходим? Ночью?

Култын замахал рукой:

— Что ты, что ты — ночью! Ни в жисть! Днем еще — ладно, а то ночью! Этот, который... вдруг прилезет за своей лапой и придушит! Не-е, Лень, не пойду.

— А днем не с руки: увидит кто-нибудь, скажет, что мы по огородам шастаем, воруем.

— Кто увидит-то?! Так проведу — собака не учует.

Ленька подумал самую малость и кивнул.

— Ладно. Идем. Прямо сейчас.

Култын поморщился, однако согласился:

— Чего ж, айда. Токо я, чур, в баню не полезу...

Култын повел Леньку к усадьбе Оглоблина окольными путями, и они вскоре вышли на задах огородов. Здесь, на недопаханной из-за канав и ям земле, вымахала такая лебеда, что оказалась выше плетней, которыми были огорожены огороды. Култын, настороженно оглядевшись, юркнул в самую чащобу лебеды. Ленька за ним. Тут было жарко и душно, словно в парной, — никакого движения воздуха. У Леньки заструился пот по лицу и спине. А Култын, петляя то влево, то вправо, вел Леньку по чуть приметной тропке.

Наконец Култын замер у плотного плетня, прошептал:

— Тут, — и, легко отодвинув в стороны несколько тынин, открыл неширокую щель. — Лезь.

Ленька без труда перелез в огород Оглоблина. За ним и Култын.

— Теперь ложись и — ползком. За мной. И не шуми.

Сначала вдоль межи, потом между рядами капусты, помидоров, между грядками бобов и моркови они добрались до какого-то бугра, заросшего той же лебедой, только пониже.