Глава 13.

ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ФУРАЖКЕ

В полдень из Барнаула приехал дядька Аким. Он еще не слез с телеги, а Ленька уже понял — у дядьки Акима удача, подбежал к нему:

— Привез?!

— Привез. Все привез, Леньша. Даже более того, что думалось.

Пока дядька Аким умывался, Ленька успел распрячь коня, заглянуть под сено в телеге, где, аккуратно умотанные в промасленные тряпки, лежали, воронено поблескивая, инструменты. Боже мой, что это была за красотища! У Леньки даже дыхание сперло от восторга! Здесь лежали топоры, молотки, щипцы с разными носами, каких ему и видеть не приходилось: с длинными, с широкими, с круглыми, лезвия для рубанков, долота и еще многое другое, чему Ленька совсем не знал названия и применения. Он трогал инструменты, перебирал их и только повторял восторженно.

— Ох, ты!.. Ох, ты!..

За обедом дядька Аким, так же восторженно, как Ленька разглядывал инструменты, рассказывал о том, как он добрался до Барнаула, как долго блуждал по городу, пока не отыскал главных железнодорожных мастерских, где работает друг и товарищ Лыкова, тоже бывший матрос, Дементий Нагайцев. Они вместе служили на одном корабле, рядом прошли всю гражданскую войну. Слесарь. Чинит паровозы. И секретарь партийной ячейки. К нему-то и послал Лыков дядьку Акима за помощью. «Демка все сделает, ежели будет хоть малая возможность,— напутствовал перед отъездом Лыков.— Только объясни ему все толком и убедительно».

— Ладно. Нашел я его, рассказал про нашу с Лыковым просьбу. Он выслушал, погмыкал в усы: поговорю, мол, с товарищами — тогда. На другой день взял он меня с собой в мастерские. Эх, Леньша, чудо это какое! Помещение как вся наша усадьба, а то и поболее. Машины везде стоят — станки называются: жужжат, гудят, ухают, ажио пол трясется. Молоты паровые. Любую железу в лепешку пришлепнут... Ну да не о том речь... В обеденный перерыв Дементий созвал своих товарищей. «Вот,— говорит,— гость к нам из села прибыл, товарищ Подмарьков. Хорошее они там дело задумали и к нам за помощью обращаются». Потом глянул на меня, подмигнул этак весело, подбадривающе и сказал: «Он счас нам обо всем сам и расскажет. Давай, товарищ Подмарьков. Не робей. Свои люди».

Дядька Аким отложил ложку, смущенно покачал головой, крякнул даже.

— Да... Не мастак я оказался речи-то сказывать... Ну, словом, потолковали. Я им про житье-бытье обсказал, про нашу задумку — трудовую школу для бедноты да бесприютной ребятни. Рабочие это сидят кружком, кто ест, кто курит, кто просто поглядывает на меня, и ни у кого на лице не видать, слышь, никакого сочувствия. Засомневался я: ну, думаю, пропало мое дело. Обида взяла, прямо-таки расстроился. «Что же вы,— говорю,— молчите? Ить ежели делать новую жизнь, то делать ее надобно разом: и в городе, и на селе. А ежели у нас с вами братство меж мужиком и рабочим, как, дескать, Ленин Владимир Ильич возгласил, то вы для нас есть наипервейшие товарищи и нам, окромя вас, помощи больше ждать неоткуда». Гляжу, заулыбались хорошо, запереговаривались, закивали головами. Один молодой такой, безусый и чумазый, вскочил да будто петушок прокукарекал: «Правильно товарищ крестьянин говорит. Мое, дескать, предложение: всем оставаться ежедневно после работы на три часа, пока не изготовим инструмент для сельской трудовой школы». Меня ажно слеза прошибла...

Дядька Аким и сейчас, рассказывая, вдруг поспешно отвернулся и провел ладонью по глазам.

— Вон оно как, сынок, нынче жизнь наша пошла... В кои веки было такое, чтобы вот эдак взяли люди и отдали свои богатства другим так, без оговору, безо всяких денег, да еще с радостью? А? Когда было такое? — Голос у дядьки Акима дрожал от сдерживаемого волнения.— Воистину пришло царство трудового люда, где каждый каждому... Эх, заговорился я тута... Побегу-ка к Захару, порадую его да поговорим. Поклон передам от Дементия!

Ленька тоже встал. Все, что рассказал дядька Аким, было настолько интересным и удивительным, что в другое время ему бы и недели не хватило на разговоры и раздумья. Но нынче своих новостей хоть отбавляй.

— Я с тобой, дядь Аким. Скоро сход начнется. Лыков созывал. Говорить будет.

Они пошли. По дороге Ленька рассказал дядьке Акиму все, что произошло в селе, пока его не было. Вся радость, все оживление, которые переполняли дядьку Акима, сразу увяли, лицо его осунулось, скулы обострились.

—  Ну и где они теперь, Оглоблины?

— В уезде. Два дня сидели в сельсовете: Лыков все думал, как их увезти отсюда, чтоб не отбили по дороге. Как Ощепкова. Увезли прямо степью... После первой ночи у Лыкова на заборе бумажку нашли: ежели, мол, не отпустит Оглоблиных — лютая смерть ему будет. И всем остальным, кто брал их.

Больше дядька Аким ничего не стал спрашивать, а только еще шире зашагал к сельсовету.

Там уже толпилось полно народа. На площадке крыльца стояли Лыков и Иван Старков, нетерпеливо поджидая, когда подойдут остальные. Ленька увидел Култына. Это впервой после того дня, когда они лазили в оглоблинскую баню. Култын стоял на отшибе, настороженно оглядываясь по сторонам. Ленька махнул ему рукой:

— Айда сюда, к нам.

Култын подбежал, заговорил торопливо:

— Слышь, Лень, тута где-то лазят Быня с Титкой... Боюся я их.

— Чего вдруг?

Култын замялся, потом жалобно и тихо произнес:

— Я Быне про тую лапу сказал...— И быстро, чтобы Ленька не перебил: — ему одному, по-дружецки... Ну, что мы лазили в Титкову баню и видели лапу...

Ленька поморщился досадливо:

— Дурак!

Но Култын будто и не слышал:

— А теперя Быня говорит: жди лютой кары. Грит, тая лапа обязательно прилезет ко мне ночью и станет с меня шкуру спущать. Али Титка башку пробьет... Что делать, Лень? Я и то сколь дней из избы ни ногой...

Ленька хохотнул зло.

— Об этом раньше надо было думать. Пусть шкуру спускают и башку твою пробивают. Чтоб держал язык за зубами. Ведро ты дырявое.

— Слышь, Лень...

Но Ленька остановил Култына:

— Ладно. Погоди. Вишь, Лыков руку поднял.

Сборня притихла, приготовилась слушать. Лыков заговорил о том, что молодая Советская Республика сейчас переживает тяжкое время, что на Дальнем Востоке все еще идет война с японцами и отрядами атамана Семенова, что по Сибири злобствуют шайки и банды из белогвардейских недобитков и кулачья. Что это-де явные наши враги. Но немало затаилось по селам и скрытых врагов, которые только и ждут случая, чтобы поднять свои гадючьи головы и побольней ужалить Советскую власть, и ее защитников. Но не они сегодня страшны народу. Страшен другой враг, самый лютый и беспощадный,— разруха и голод.

Лыков приумолк, словно скапливая силы, пробежал быстрым взглядом по лицам собравшихся. Он медленно вынул из кармана пиджака газету, развернул ее и поднял над головой.

— Вот они,— глухо произнес Лыков,— стон и слезы наших братьев и сестер Поволжья. Десять миллионов голодных крестьян просят нас, сибиряков, умоляют: помогите, не дайте помереть, спасите наших детишек. Десять миллионов! И не просто голодных — умирающих от голода! Слушайте.

Ленька почему-то всегда думал, что неурожай, а потом голод случился только в их уезде, что только им выпала такая страшная беда. А тут!.. Столь губерний пухнет с голоду, столь людей мрет... «В Бузулукском уезде Самарской губернии умерло голодной смертью тридцать три тысячи людей, в Бугурусланском — двадцать тысяч, в Пугачевском семьдесят восемь. В самой Самаре сорок тысяч... В селе Таловке Казанской губернии население полностью вымерло. Трупы разлагаются в домах. Уфа. Во многих селах люди питаются жареными ремнями. Идут в пищу и лапти: их сушат, толкут, месят и пекут лепешки... В Николаевском уезде Царицинской губернии зарегистрировано множество случаев людоедства...»

— Довольно, Захар! — раздался чей-то осевший от волнения голос.— Говори, что делать нам. И сразу с разных сторон:

—  Верно. Не мотай душу.

—  Какую помощь?

Лыков  свернул  газету,  отдал  ее Ивану  Старкову.