Чтобы не тратить много времени на описание всех этих «особостей», приведем отрывок из письма инструктора ЦК КПСС по сельскому хозяйству (В.П. Орлова), адресованного профессору А.А. Любищеву. Письмо от 19 ноября 1957 г. расставляет все точки над i и не оставляет места для сомнений и додумок:

«Как же можно говорить Вам, высокообразованному человеку, – пишет инструктор Любищеву, – о том, что помехой в развитии сельскохозяйственной науки является партия?! Да разве здравомыслящий человек может согласиться с Вами? Конечно, нет! Партия никому науку не даст на откуп, она стояла, стоит и будет стоять во главе ее, партия – наука… еще раз: партия наша – это наука, и они между собой неразделимы. Наука – классовая. Господствующий класс использует ее в своих интересах. Во главе класса стоит партия, она и должна руководить наукой» [360].

Так вот: просто и без затей. В конце 50-х годов инструктор ЦК искренне верил в то, что писал. Но уже через 10 лет подобные слова повисали в воздухе: в них не верил писавший, над ними смеялся читавший. Общество начало заметно разлагаться.

Многие ученые ныне со щемящей тоской вспоминают благословенные годы бездарного ленинизма, когда наука жила привольно: исправно получала средства на исследования, могла себе позволить дорогостоящие эксперименты, а на неизбежную большевистскую дурь – непременное планирование (чуть ли не помесячно) фундаментальных исследований, социалистическое соревнование между лабораториями и отделами, институтами и целыми отраслями, непрерывную отчетность и тому подобные глупости – смотрели с ухмылкой, ибо все уже привыкли к этим игрищам: научное чиновничество с серьезным видом рапортовало, а партийная номенклатура с не менее серьезным видом принимала рапорта. Одним словом, наука жила, если и не полнокровной жизнью, но все же вполне сносно. Даже новые поколения гуманитариев, воспитанные на университетской скамье в духе диалектического и исторического материализма, усвоившие неоспоримые преимущества социалистического реализма, были во всеоружии своих знаний и искренне гордились достижениями советского литературоведения, истории и даже философии.

Если в годы взбесившегося ленинизма советская наука была «самой передовой в мире», так сказать, по определению, которое все быстро усвоили, а непонятливые этапировались в ГУЛАГ, в последующем, особенно в период взбалмошного ленинизма, люди науки вдруг обнаружили счастливую возможность спасти свое интеллектуальное достоинство. Оказывается, не зря они твердили то, что им указывали, не бездумными попками они были, славословя марксистско-ленинскую методологию и клеймя космополитизм.

В 50 – 60-х годах мы действительно первыми запустили спутник, послали человека в космос, у нас заработала первая в мире атомная электростанция, а на океанские просторы вышла первая в мире полностью немагнитная шхуна «Заря». Это по настоящему впечатляющие результаты советской науки – от направленных мозговых штурмов, которые умело организовывало государство, когда это ему было нужно. И советские ученые никогда не подводили [361].

В дальнейшем, к 70-м годам, СССР из отсталой (провинци-альной) в научном плане страны превратился в державу, обладающую «величайшим научным потенциалом» [362]. Так виделось через океан. На самом деле, когда вошел в силу маразм бездарного ленинизма, гордость за советскую науку подогревалась в основном классовой фанаберией, а фактического материала для подобного самовосхваления становилось все меньше. Обнаружилось наше катастрофическое отставание от передовых стран Запада и Японии в информационной технологии и информатике, в микроэлектронике, биотехнологии, полимерной химии, генетике, геологии [363]. Самое удивительное – в отечественной науке стал ощущаться дефицит идей, чего ранее никогда не было. Одним словом, как при печатании фотографии, через определенную выдержку на фотобумаге проявился снимок и мы, взглянув на него, воочию убедились, чего на самом деле стоила «неусыпная забота партии и правительства о советской науке». Что же мы увидели на этом фантастическом снимке?

Вот ухмыляющаяся физиономия Главного партийного специалиста по науке, а перед ним очередь просителей с протянутыми руками. В одной – справки о внедрении, о народнохозяйственном значении выполненных ранее работ. Другая протянута за финансовым подаянием. Кто принес больше справок, тот больше и получает. Совсем без бумаг оказался проситель от фундаментальной науки. Надо бы ему ничего не дать. Но нельзя. Это было бы крупной идеологической и политической ошибкой. Поэтому и фундаментальная наука исправно получала свое, но куда меньше того, что ей было надобно.

А вот и результаты щедрого финансирования работ, имеющих «большое народнохозяйственное значение»: перезасолоненное и усыхающее на глазах Аральское море, отравленные воды Байкала и Ладожского озера, угрюмый вид дамбы в Финском заливе, перегородившей его в непосредственной близости от устья Невы – самой полноводной реки Европы; перешеек, отгородивший уникальную природную солеродку – залив Кара-Богаз-Гол от Каспийского моря; необозримые пространства загаженной техникой тундры, вырубленные и выжженные леса; наконец, Чернобыль и рядом – мертвые зоны вблизи Челябинска и Семипалатинска… [364]

Один чиновник давал, другой рапортовал, третий требовал и вся эта армада «верных слуг народа» делала свое дело с истинно коммунистическим размахом.

Одной из самых отвратительных гримас подобного отношения к науке явилось полное ее подчинение идеологии и даже технологии социалистического строительства. Наука не столько занималась поиском истины, сколько выполняла социальные заказы. А Академия наук, поставленная в 1929 г. на колени, так и не смогла выпрямиться. Она по сути стала не Академией наук, а Академией советских наук и боролась не за чистоту науки, а за лояльность своих членов. Истины она не искала. Истины ей спускали сверху (философские, исторические, филологические, биологические и даже физические), а Академия лишь отстаивала их.

Профессор А. Гродзинский писал в 1988 г.: «Наука приняла на себя роль комментатора и обоснователя незыблемости, высочайшей прогрессивности и справедливости существующих порядков и до некоторой степени перестала быть наукой… стала трусливой и законопослушной» [365].

Еще одна исконно российская черта функционирования науки – ее полное и безоговорочное подчинение произволу чиновничества. Коммунисты и эту «особость» лишь довели до логического совершенства. При этом степень зависимости науки от чиновника, а чиновника от верховной власти была столь высокой, что за страхом ответственности терялся не только рассудок, но и просто здравый смысл. О державной пользе открытий, просто о финансовой выгоде для государства доведенных до «товарного» вида научных разработок никто не вспоминал. Выгоды были не в счет. Главное – первыми рапортовать, первыми отчитаться, доказать приоритет своей вотчины, а ежели это не удастся сделать – не беда. Как говорится, еще не вечер. Можно смешать с грязью и подвести «под статью» или «под петлю» истинных авторов. Пусть не высовываются.

Поразительны в этом отношении две нашумевшие в свое время истории: с «дезинтегратором» профессора И.А. Хинта и с «голубой кровью» профессора Ф.Ф. Белоярцева. О них много писала периодическая печать [366]. Сейчас на временнóм отдалении видно, что у обеих коллизий много общего, хотя, казалось бы, их полная несхожесть как бы задана изначально. Обе истории по сути об одном: о том, что интересы догмы или ведомства выше Истины, и о том, что уязвленные амбиции напрочь подавляют мораль, совесть и разум. Они достаточно подробно изложены в нашей книге «Наука под гнетом российской истории» (СПб., 1999. 340 с).