VIII

В УБЕЖИЩЕ ЛЮБВИ

В семье Похвисневых и не ожидали, конечно, готовящегося удара.

Владимир Сергеевич и Ираида Ивановна со дня на день ждали, что Виктор Павлович Оленин сделает предложение их дочери, что они будут объявлены женихом и невестой и день свадьбы будет назначен в недалеком будущем.

Они лелеяли эту мечту и не поверили бы, если бы кто-нибудь назвал ее неосуществимой.

Они видели свою любимую дочь пристроенной за любимцем государя, пристроенной по воле ее величества, которая, конечно, не оставит ее своими милостями.

Им заранее мерещились те роскошные свадебные подарки, которыми осыплет императрица свою любимицу — невесту.

«Конечно, — рассуждала сама с собой Ираида Ивановна, — государь не останется глух к просьбам своей августейшей супруги и наградит Оленина баронским или графским титулом».

Эту мысль заронила в ум матери дочь.

Титулованная богатая жена молодого человека, с блестящей карьерой впереди, — такая радужная судьба их дочери Зинаиды не оставляла желать большего.

По наведенным Ираидой Ивановной справкам, оказалось, что Оленин вел чрезвычайно скромную жизнь, а потому Похвиснева, зная первоначальное, полученное от опекуна состояние Виктора Павловича, прибегнув к точным вычислениям, решила, что его доходы, и без того громадные, должны были увеличиться на значительную сумму.

Она и не подозревала, какие метаморфозы, по указанию Ирены Станиславовны, были произведены теткой последней Цецилией Сигизмундовной с имениями и капиталами Виктора Павловича Оленина.

В этих мечтах о будущем счастье своей старшей дочери, она не замечала, что делается с младшей — Полиной Владимировной.

А делалось с ней что-то очень неладное.

С некоторого времени она страшно похудела и бродила по дому, как тень, грустная, задумчивая.

Домашние, видя ее ежедневно, как это всегда бывает, не замечали происходившей в ней постепенно перемены, а отец и мать, повторяем, слишком поглощены были придворной жизнью и решавшейся у ступеней трона судьбою их старшей дочери, чтобы обращать должное внимание на состояние здоровья и духа младшей.

Тем более они не заметили, что посещавший чуть не ежедневно их дом Осип Федорович Гречихин с некоторого времени совершенно не появлялся в их доме.

Не заметив, как мы уже сказали, перемены в их дочери, Владимиру Сергеевичу и Ираиде Ивановне, конечно, и в голову не могла прийти мысль, что между редкими посещениями Гречихина и этой переменой существовала несомненная связь.

Один Иван Сергеевич Дмитревский остался верен своей любимице и по-прежнему свободные от занятий и светских отношений вечера проводил с нею с глазу на глаз в домике у Таврического сада.

Он видел, что она таяла как свеча, болел душой вместе с нею, но помочь ей было не в его силах.

Он не мог ей вернуть Гречихина, вернуть его любовь, а только это могло быть ее спасением.

Он пробовал ее уговаривать, подавал советы благоразумия, взывал к ее самолюбию, но все это делалось им почти что только для очистки совести.

Он понимал, что рана, нанесенная ее любящему сердцу любимым человеком, если не смертельна, то неизлечима.

Когда он увидел, что отношения между Осипом Федоровичем и Полиной вдруг как-то странно и неожиданно порвались и что последний стал, видимо, избегать ту, которая еще так недавно составляла для него все в жизни, то потребовал объяснения от Гречихина.

Это было после обеда, недели через три после рокового для Гречихина бенефиса Шевалье и еще более рокового у ней вечера.

— Что с тобой, Осип Федорович, делается за последнее время? — спросил Иван Сергеевич, раскуривая трубку.

Он говорил ему «ты» по просьбе его и Полины.

— Что такое? Со мной, кажется, ничего… — смешался и густо покраснел Гречихин.

— Не виляй, брат, нехорошо… Что произошло между вами с Полиной?

— Ничего…

— Как ничего, когда ты туда по неделям глаз не кажешь… Она, между тем, убивается, худеет, бледнеет, сделалась такая, что краше в гроб кладут…

Дмитревский замолчал и пристально посмотрел на Осипа Федоровича.

Тот тяжело дышал, но не отвечал ни слова.

— Нехорошо, брат, так поступать с девушкой… Увлекать, обнадеживать, а потом вдруг оборвать… Тебе-то это как с гуся вода, а ей каково…

— Но ведь, Иван Сергеевич, между нами не было ничего решено окончательно… Полина Владимировна, как вы сами знаете, не хочет идти против воли своих родителей, а на их согласие расчитывать трудно… При высоком положении они, конечно, пожелают для своей дочери не такой ничтожной партии, как я…

Гречихин проговорил это все запинаясь, бледнея и краснея, видимо, совершенно смущенный.

Иван Сергеевич несколько времени молча и пристально глядел на него, когда он кончил.

— Вот ты какую песню запел… Нехорошо, брат, нехорошо! — покачал он головой. — Нехорошо, потому что не искренно… Все, что ты сказал теперь, ты знал и в Москве, и здесь по приезде, но это не мешало тебе торчать около нее ежедневно и нашептывать ей о своей любви… Я же, старый дурак, еще покровительствовал твоей любви, думая, что ты честный человек…

— Иван Сергеевич… — простонал Осип Федорович.

— Ничего, брат, выслушай правду… Это не вредит, напротив, полезно вашему брату, молокососу…

— Но что же мне делать, что делать? — воскликнул Гречихин.

— Но что же случилось? — уже участливо спросил Дмитревский, видя неподдельное отчаяние молодого человека.

— Я люблю другую… — прошептал, после некоторой паузы, Осип Федорович.

— Кого? — вырвалось у Дмитревского.

Гречихин молчал.

— Впрочем, мне-то какое дело… — как бы про себя заметил Иван Сергеевич… — И это серьезно и бесповоротно?

— Увы! — воскликнул Осип Федорович.

Это «увы» было так выразительно, что Иван Сергеевич понял, что Полина вычеркнута из сердца Гречихина навсегда.

— Жаль, жаль… и ее жаль, а тебя еще более, — сказал он. — Едва ли ты здесь, в Петербурге, найдешь чище сердца и светлей душу, нежели у так безжалостно отвергнутой тобою Полины…

Гречихин сидел, низко опустив голову.

— Если это тобой решено бесповоротно, то оборви сразу и не бывай там… Нечего ей и растравлять напрасно сердце… Это будет все-таки честнее… А я уже сам как-нибудь постараюсь ее успокоить… Уговорю, утешу… Забудет… Должна забыть. Не стоил ты ее, брат, и не стоишь… Вот что…

На глаза старика набежали слезы.

Гречихин, увидав эти слезы, схватился обеими руками за голову и простонал.

— О, я несчастный, несчастный!..

Иван Сергеевич смахнул слезы и с состраданием посмотрел на Осипа Федоровича.

Он решил прекратить тяжелую и бесполезную сцену.

— Однако, мне надо кое-чем заняться… — сказал он по возможности спокойным голосом и, последний раз затянувшись трубкой встал с дивана, на котором сидел, и поставил ее на подставку.

Гречихин тоже встал и отправился в свою комнату.

Здесь он снова упал в кресло и снова с отчаянием воскликнул:

— О, я несчастный, несчастный!

Голова его опустилась на грудь и слезы крупными каплями полились из его глаз.

Осип Федорович не ошибался. Он, действительно, был глубоко несчастен.

Не прошло недели после посещения им Генриетты Шевалье в вечер ее бенефиса и более чем странного разговора его с Иреной Станиславовной Родзевич, как сенатский швейцар подал ему раздушеную записку на фисташкового цвета почтовой бумажке, запечатанную облаткой с изображением мальтийского креста.

Озадаченный Гречихин с неподдельным удивлением взял из рук швейцара это послание, распечатал его и прочел:

«Я жду вас сегодня к шести часам вечера.

Ирена».

Осип Федорович побледнел. Сердце его усиленно забилось. Сильное впечатление, произведенное на него девушкой, имя которой он увидал в конце этой коротенькой записки, с первого же раза смешалось с каким-то мучительным предчувствием несчастья, которое его ожидает при продолжении с ней так неожиданно начатого знакомства.