— И не скучно вам, Марья Андреевна, так бобылкой жить? Все вы одна, да одна… Надо бы вам и о женишке помыслить… — начал однажды вечером горбун, прийдя в комнату Марьи Андреевны, вышивавшей в пяльцах какой-то затейливый рисунок.

— Нет, мне не скучно, я работаю, читаю и не вижу как летит время.

— Эх, молодость, молодость! Не заметите, как пройдет она, без мужа, без опоры и трудно жить станет. Ужели, кабы хороший человек нашелся, вы бы замуж за него не пошли?

— Отчего же, коли по сердцу пришелся бы, пошла, — просто ответила Марья Андреевна.

— По сердцу… Что по сердцу… Поживете, слюбитесь, был бы человек обстоятельный, богатый, любил бы да холил вас, — вот и счастье…

— Пожалуй, что и так.

— Подарки бы дарил. Засыпал бы всю камнями самоцветными… А то — по сердцу… Такой, конечно, и придется по сердцу…

— Да где же достать такого? — усмехнулась Марья Андреевна и посмотрела на горбуна своими лучистыми глазами.

Вдруг взгляд ее потускнел.

Она впервые заметила и поняла взгляд горбуна.

Он оглядывал всю ее рослую, пышную фигуру с таким нескрываемым плотским вожделением, что она невольно вздрогнула и потупилась.

— Я вам покажу, у меня есть кой-какие вещички… — проговорил горбун, не заметивший действия своего взгляда на молодую девушку.

Он вышел и через несколько минут вернулся с ларцем.

— Это что же такое?.. — спросила Марья Андреевна, оправившись от смущения и даже в душе упрекнувшая себя за появившиеся в ее голове дурные мысли относительно убогого человека.

«Это мне только так показалось…» — решила она в своем уме.

— А вот поглядите… Может понравятся, так и ваши будут…

Горбун открыл ларец.

Свет двух свечей, горевших на, столе, к которому были прислонены пяльцы, осветил пачки ассигнаций, кучки золота и отразился и заиграл в самоцветных камнях.

Марья Андреевна даже привстала из-за пялец…

— Откуда это у тебя?.. — удивленно воскликнула она.

— Мое-с все, барышня, касаточка… мое-с… нажитое… добытое… Молви слово ласковое, все… твое будет… — почти задыхаясь, пропищал горбун.

Марья Андреевна удивленно взглянула на него.

— Как это мое?.. — строго спросила она, увидав тоже поразившее ее выражение в глазах горбуна.

— Так… твое… касатка… за любовь… Коли со мной под венец пойдешь, под честный… — прошептал горбун, пораженный строгим тоном и суровым взглядом Марьи Андреевны.

— Вот что, — продолжала уже сердито она, — убери ты эти свои сокровища, невесть откуда тобою добытые, и шутки шутить со мною тоже оставь, не то я рассержусь всерьез…

Глаза ее блеснули гневом, щеки пылали, она протянула руку.

— Иди вон!..

Горбун весь съежился перед этой рослой красавицей, достаточно сильной, чтобы взять его за шиворот и выкинуть из дому, не заставил себе повторять приказание, захлопнул ларец и выскользнул из комнаты.

— Добром не хочешь моей быть, силой возьму… — прошептал он.

Марья Андреевна не слыхала этой угрозы.

Она в волнении стала ходить взад и вперед по комнате.

Волнение, впрочем, вскоре улеглось и Марья Андреевна даже улыбнулась, вспомнив фигуру влюбленного горбуна, выскользнувшего из ее комнаты.

Эта смешная сторона происшедшей сцены вызвала более спокойные мысли.

С свойственной ей добротой она тотчас же и нашла извинение поступку горбуна. «Он любит, разве обиженные природой не смеют любить! Он, конечно, не повторит своего предложения!»

На этом она успокоилась и даже раскаялась, что обошлась с ним уже чересчур сурово.

Горбун не уезжал из дому, но, видимо, избегал встречи с Марьей Андреевной.

Прошло около двух недель.

Однажды, после вечернего чая, молодая девушка вдруг почувствовала какую-то странную сонливость и, приписав ее тому, что она в этот день встала ранее обыкновенного, поспешно разделась и легла в постель, позабыв даже, против своего ежедневного обыкновения, запереть дверь своей комнаты.

Ее ожидало роковое пробуждение.

Взглядом полным отчаяния, оглядела она свою комнату и этот взгляд загорелся злобным огнем, остановившись на крепко спящем на ее постели горбуне.

Она поняла все.

Как была, в одной рубашке, вскочила она с постели и стала сбрасывать все, что могло легко воспламениться, в углы комнаты и кругом постели.

Взяв несколько коробок спичек, она начала приводить в исполнение мгновенно зародившуюся в ее мозгу мысль.

Она подожгла бумагу, платье, белье, сваленное ею в кучу, затем выбежала на двор и, набрав в полуразрушенных сараях соломы и щепок, снова вернулась в дом, разбросала этот горючий материал по комнатам и тоже подожгла.

Ее усилия увенчались успехом.

Скоро пламя охватило сухой деревянный дом и перешло на надворные постройки.

Сбежавшийся народ и прибывшие пожарные стали отстаивать соседние дома.

Спасти горевшее здание не представлялось ни малейшей надежды.

Его отдали в жертву пламении.

Дом сгорел, как свеча, похоронив под своими развалинами обгоревшие трупы горбуна и пьяной Афимьи.

На дворе горевшего дома взяли Марью Андреевну, в одной рукашке, совершенно обезумевшую и с диким хохотом передававшую о своем преступлении и его причинах.

Полиция арестовала ее.

К вечеру на том месте, где стоял дом Белоярцевых, торчали одни остовы печей с трубами и лежал пласт угольев с кое-где еще дымившимися большими головнями.

Дом сгорел до тла, со всеми надворными постройками.

Среди этих обгорелых развалин были найдены два совершенно обуглившихся скелета и несколько небольших слитков золота.

Обыватели-соседи всю ночь заливали из ведер дымящееся пожарище.

Весь Васильевский остров заговорил об этом пожаре и главное о его причине.

Малейшие подробности составляли злобу дня.

Вскоре узнали, что поджигательница, посаженная в тюрьму, найдена повесившеюся в своей камере.

Ввиду того, что пожар при такой необычайной обстановке случился в то время, когда еще было жгучее известие об исчезновении красавицы-фрейлины, в умах обывателей Васильевского острова воспоминание об этих двух случаях общественной жизни Петербурга слилась как бы в одно неразрывное целое.

Мы знаем, что они были близки к истине, соединяя совершенно бессознательно эти два происшествия.

XXI

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Прошло около двух лет.

На месте, где находился дом Белоярцевых, тянулся пустырь, занесенный снегом.

Печи были разобраны соседями по кирпичу для хозяйственных надобностей.

Было 11 марта 1801 года.

Поздним вечером по Большому проспекту Васильевского острова поспешно, насколько ему позволяли лета, шел старик-странник, в рваном нагольном тулупе, шапке-треухе, с суковатой длинной палкой в руках и с котомкой за плечами.

Дойдя до места, где стоял когда-то дом Белоярцевых, он в недоумении остановился.

Этот странник был вернувшийся с богомолья в Петербург, навестить свою дочь, поглядеть на нее еще разок перед смертью — Пахомыч.

Несколько раз прошел он взад и вперед мимо места, где был дом, в котором жила его дочь, вглядываясь в местность.

Он не ошибался, именно здесь, на углу 8-й линии, стоял дом Белоярцевых, но теперь его не было и следа.

Он вошел справиться в соседние с пустырем ворота.

Словоохотливая прислуга обывателей домика, стоявшего, как и бывший дом Белоярцевых, в глубине двора, радушно приняла странника.

— А где тут, родимые, был дом Белоярцевых? — спросил он.

— Эк, хватился, был да спыл и быльем порос. А тебе кого надо-то?

— Там знакомые были барышни.

— Померли обе давно.

— А дом?

— Сгорел.

Пахомычу рассказали подробно всю историю пожара, в котором погибли горбун и старуха-стряпка. Объяснили причину и сообщили о самоубийстве несчастной опозоренной поджигательницы.

— Случилось это вскоре как пропала из Петербурга одна фрейлина-красавица. Так до сих пор и не нашли ее! — прибавили передавшие эту грустную повесть.