— Значит, согласны? — почти радостно воскликнула Ирена. — Но помните, что у меня найдутся средства заставить вас исполнить мои условия, после того когда я сделаю то, что обещала, — угрюмо добавила она.

— Члены общества Иисуса всегда исполняют свои обязательства! — снова торжественно произнес аббат Грубер.

— То-то, а то я всегда найду возможность устроить этот брак… Оленин безумно влюблен в нее…

— Поверьте, что вам не придется прибегать к этому, — невозмутимо отвечал аббат.

— В таком случае, через несколько дней вы убедитесь, что Оленин, как жених, устранится от Зинаиды Похвисневой навсегда.

— Мы можем подождать, как уже много ждали, — заметил аббат Грубер и встал с кресла.

— Уведомлять меня вам не придется, вы узнаете все сами, — сказала Ирена Станиславовна, тоже вставая с кресла.

В ее голосе звучало такое непоколебимое убеждение, что аббат невольно вскинул на нее глаза, чтобы убедиться по ее лицу, что она не шутит.

Лицо ее было серьезно.

Он низко поклонился и вышел.

Ирена взглянула на стоявшие на тумбе из палисандрового дерева часы, изображавшие загородный домик из деревянной мозаики.

Часы показывали четверть четвертого.

— В этот, именно, час Кутайсов бывает у Генриетты… — подумала она вслух и пошла в будуар.

Дернув сонетку, она приказала явившейся на звонок горничной подать ей одеваться и приказать кучеру подавать.

Оделась она очень быстро и поехала на Дворцовую набережную к Шевалье. Она не ошиблась.

Иван Павлович Кутайсов был действительно у Шевалье. Подруги расцеловались. Граф поцеловал руку Родзевич.

— А сегодня я приехала не к тебе, к нему… — смеясь сказала последняя.

— К нему? — спросила Генриетта.

— Ко мне? — одновременно спросил Кутайсов.

— К вам, к вам, граф…

— Но у меня есть свой дом…

— В вашем доме я бы вас боялась…

— Боялись! Почему?

— Сердце не камень… — захохотала Ирена Станиславовна. — Кроме шуток, — остановила она себя и лицо ее вдруг приняло серьезное выражение, — у меня до вас, граф, большая просьба…

— Я весь слух и послушание…

— Доставьте мне возможность видеть государя…

— Видеть государя!.. — удивленно повторил Иван Павлович. Шевалье смотрела на подругу тоже вопросительно-недоумевающим взглядом.

— Да, видеть и говорить с ним… У меня есть к нему просьба, большая просьба…

— Напишите, я передам.

— Нет, написать этого нельзя… Мне надо говорить с ним лично, с глазу на глаз…

— Если это тайна, я не считаю возможным проникать в нее, я постараюсь выбрать добрую минуту и доложить его величеству, но заранее заявляю вам, что это очень трудно и я за успех не ручаюсь…

— Дорогой граф, если вы это сделаете, я вас расцелую…

— Награда заманчивая, постараюсь…

— Но надо скорее…

— Какая вы нетерпеливая… При первом удобном случае…

— Так я жду, вы меня уведомьте, а теперь я вам мешать не буду и удаляюсь.

Она расцеловалась с Шевалье, дала поцеловать руку Кутайсову и уехала.

VII

ВОСКРЕСНЫЙ ПРИЕМ

Исполнение просьбы Ирены Станиславовны, желавшей получить отдельную аудиенцию у государя, было делом трудным, почти невозможным.

Назначение особой аудиенции считалось знаком милостивого расположения государя, так как удовлетворение подобной просьбы составляло исключение из общего правила.

При императоре Павле лица, не имевшие к нему постоянного доступа и желавшие просить его о чем-нибудь или объясниться с ним по какому-нибудь делу, должны были, по утрам в воскресенье, являться во дворец и ожидать в приемной зале, смежной с Церковью, выхода оттуда государя по окончанию обедни.

Император, останавливаясь в приемной, одних выслушивал тут же, с другими же, приказав следовать за ним, разговаривал в одной из ближайших комнат или, смотря по важности объяснения, уводил в свой кабинет.

Каждый из желавших объясниться с государем, имел право являться в приемную три воскресенья с ряду, но если в эти три раза государь делал вид, что он не замечает просителя или просительницы, то дальнейшее их появление в его воскресной приемной не только было бесполезно, но и могло навлечь на них негодование императора.

Такой порядок принят был в отношении лиц, не имевших к государю никаких просьб, но только обязанных или представиться ему, или поблагодарить его за оказанную им милость, а также и в отношении иностранных дипломатов, желавших иметь у него прощальную аудиенцию.

Некоторые из них, побывав по воскресеньям эти три раза в приемной императора, не удостаивались не только его слова, но даже и его взгляда, и вследствие этого должны понять, что дальнейшие домогательства об отпускной аудиенции будут совершенно неуместны. Иван Павлович Кутайсов, спустя два, три часа после отъезда Ирены от Шевалье, отправился во дворец и дорогой задумался о том, что он обещал Родзевич.

Падкий на женскую красоту, он не мог отказать красавице ни в какой просьбе, как бы она ни была нелепа и неосуществима.

Такою просьбою представилась ему теперь просьба Ирены Станиславовны выхлопотать ей, да еще поскорее, особую аудиенцию у государя.

Она даже не сказала ему, видимо, не хотела сказать, по какому делу она желает беспокоить его величество.

Если государь спросит, а он не ответит, то будет такая гроза, какая не забывается долго.

Кутайсов со страхом вспомнил о сплетенной из воловьих жил и стоявшей в углу кабинета Павла Петровича палке, которой государь расправлялся с ним в минуты его гнева из-за какой-нибудь и не такой оплошности, как ходатайство неизвестной польки об отдельной аудиенции через посредство его, Ивана Павловича.

Как ни раскидывал он умом, выходило, что и приступить с такой просьбой к государю было крайне опасно.

А между тем он обнадежил Ирену.

Как было выйти из этого затруднения?

Он вспомнил о воскресных приемах.

Просить государя обратить внимание в воскресенье на красивую женщин, представлялось делом сравнительно легким.

«Сегодня пятница, — подумал Кутайсов, — она может приехать послезавтра».

Иван Павлович уже подъезжал к Зимнему дворцу, когда под наитием осенившей его мысли, приказал кучеру ехать на Гороховую.

Ирена Станиславовна была дома и очень удивилась, когда ей доложили о приезде графа Ивана Павловича Кутайсова.

— Он где?

— Их сиятельство в гостиной, — сказала, передавшая доклад лакея, горничная.

Родзевич поправила только у зеркала свою прическу и вышла.

— Граф, какими судьбами… Чему я обязана такой чести?

— Я давно собирался посмотреть на гнездышко такой жар-птицы, как вы, — шутя сказал Иван Павлович, — и именно сегодня загнала меня сюда моя же опрометчивость.

— Опрометчивость, — повторила Ирена Станиславовна. — Что же мы стоим… Садитесь, граф.

Они уселись в кресла.

— Я совсем потерял голову, когда вы сделали мне удовольствие и обратились ко мне с просьбою… Да и не мудрено было потерять ее в обществе таких двух красавиц.

— В чем дело? — нетерпеливо перебила Родзевич, догадавшись, о чем будет разговор и бледнея от внутреннего волнения.

— В том, красавица моя, что то, о чем вы меня просили, а именно, об особой аудиенции у государя, хотя и возможно, но для того, чтобы выхлопотать ее, необходимо более или менее продолжительное время… Я даже теперь в состоянии определить вам сколько именно…

— Это равносильно отказу… — уронила Ирена.

— А вам необходимо это очень скоро?

— Завтра, послезавтра, чем скорее, тем лучше…

— Но в чем же заключается то дело, о котором вы хотите говорить с государем? Я снова прошу вас сказать мне… Может быть, смотря о его важности, я и найду возможность тотчас же доложить о вас и о вашем желании, хотя опять же не ручаюсь за успех. В какой час скажется, как выслушается.

— Это я могу сказать только лично государю…

— Не настаиваю… не настаиваю… Но в таком случае, вот что придумал я…

Кутайсов остановился.