— Ну, если дело действительно обстояло таким образом, то он подписал свой смертный приговор в тот момент, когда открыл дверь квартиры убийце. Ты думаешь, что этим платежным поручением нам давали понять, каким образом Фарга вынудили к сотрудничеству?

— А ты знаешь, какой вид спорта больше всего любят такие, как Фарг? Уклонение от налогов. Они обмениваются лучшими планами на светских ужинах, между бокалом шампанского и ложечкой икры. Не таскать же ему наличность чемоданами в Люксембург. Ты же понимаешь, на границе его ждали... Куда проще положить бабки в итальянский банк с хорошей вывеской, с безупречной репутацией, потом перебрасывать их со счета на счет, пока сам черт не запутается, и в конце концов перевести в Люксембург.

— И он ни разу не попался?

— Фарг был ловкачом. Госказначейство его уже сколько лет хотело сцапать, и все безрезультатно. Благодаря поручению, которое я получил, они смогли бы наконец обложить его.

— А зачем же его прислали тебе?

— Об этом я всю ночь думал. Цель операции, ясное дело, состояла не в том, чтобы свалить Фарга. Большой роли в этой истории он не играл. Просто ключ, чтобы проникнуть в квартиру Наталии. А дальше я могу представить себе только одно объяснение: кто-то хочет вывести меня на след убийцы через Фарга. Мне подкидывают статиста, который укажет дорогу. Почему именно мне? Не имею понятия.

— Потому что ты более свободен в своих действиях, чем какой-нибудь легавый. Ты можешь идти по следу, не опасаясь препон со стороны начальства. А если найдешь что-то занятное, сольешь информацию, и все. Никакого давления, никакой траты времени на процедуры...

— М-да, может быть...

— Даже будь у меня свой, личный судья, я и то не сумела бы раздобыть это поручение. У твоего информатора возможности побольше наших. Это слишком крупное дело, даже для тебя. Ты с ним проколешься. Исчезни на несколько дней и дай мне закончить работу.

Журналист непринужденно улыбнулся.

— Не напрягайся. Я бывал в передрягах и похуже, ты же знаешь. Когда в Банги за мной бегали идиоты с мачете и канистрами бензина, вот тогда было чего бояться. В ту ночь я отбоялся на всю оставшуюся жизнь Ничего страшнее уже не будет.

— Я не шучу. Ты играешь с огнем, Коплер. Придет время, когда ты станешь мешать всем. Пока я не узнаю, за что убили Наталию, я не смогу тебя защитить.

— А что со мной может случиться?

Сара шагнула к журналисту и оперлась руками на стол. Ей не хотелось шутить. Видимая беззаботность Коплера выводила ее из себя.

— Получишь пулю в лоб или горло перережут. Большая и непоправимая беда, вот что случится. Не думаю, что, проснувшись сегодня утром, Фарг особенно опасался за свою жизнь. Иначе не надел бы такие смешные трусы.

— Слушай, Сара, только честно, ты что, сценарий сочиняешь? Я оказывался в куда более опасных ситуациях и выжил, как можешь видеть.

— Коплер, прошу тебя, будь благоразумным. Эти ребята не шутят. Они отделываются от всех, кто встает на их пути, они и своего пришить готовы. Я не горю желанием передавать Барбе еще и твой труп.

— Я тронут тем, что ты так волнуешься по поводу моей скромной особы. Если тебе станет спокойнее, то я могу на недельку смыться за город. Но я отказываюсь целыми днями смотреть телевизор. Я хочу кое-что разузнать про этот банк, «Банко Романо». Мне кажется, там можно найти кое-что занятное. А в обмен на твое спокойствие, когда разберешься с этим делом, подкинешь мне «бомбочку». Идет?

Сара кивнула. Потом вытащила мобильный и набрала номер своего начальника.

— А теперь сматывайся. Если Лопес застанет тебя здесь, то убьет своими руками.

40

Мой художественный вкус, как у всех мальчишек, родившихся перед завоеванием планеты японскими комиксами, сформировался под влиянием Уолта Диснея.

Лет в восемь я отдал бы все на свете, чтобы съездить в Диснейленд. Каждую ночь мне снился один и тот же сон: под ослепительно-ярким солнцем Флориды я бешусь в каком-то игровом зале и вдруг вижу Дональда и его друзей. Растроганный до слез, я жму им руки, украдкой похлопываю по попке Минни, а потом мы все вместе съедаем гигантскую порцию жареной картошки, политой литрами кетчупа.

В то время мне нравились яркие краски и девочки с розовыми ленточками в волосах. В школе я рисовал человечков с блаженными лицами и с четырьмя пальцами на руках. Я одевал их исключительно в фиолетовые и бирюзовые наряды. Когда со мной заговаривали, я отвечал какими-то нечленораздельными звуками, перемежающимися истерическими выкриками.

Вряд ли стоит объяснять, что я вспоминал этот период своей жизни без особой гордости.

В один прекрасный день мой отец, испугавшись странного существа, подраставшего рядом с ним, решил как-то реагировать. И вот, в порядке противодействия злотворным влияниям, он стал по воскресеньям водить меня в Лувр. Мы проводили там послеполуденное время в окружении древних мраморных статуй и полотен эпохи Возрождения.

Конечно, отец руководствовался самыми благими намерениями, но мне эти еженедельные походы казались совершенно неинтересными, и я стремился лишь к одному: поскорее вернуться домой и увидеть моих приятелей из чудесного мира дядюшки Уолта.

Достигнув переходного возраста, возраста первых шумных вечеринок, а в моем случае — возраста прыщей и диких причесок, я все же обратил внимание на пышные формы девушек, чьи изображения покрывали бесконечные стены музея.

Передо мной внезапно открылся новый мир, населенный полуобнаженными женщинами, томно возлежавшими на кроватях под балдахинами, в окружении пухлых ангелочков и фавнов, исполненных почти неприкрытой чувственности.

Это стало настоящим откровением. Прославлением женщины в духе Петрарки, как говорили на уроках средневековой литературы. Даже урок биологии, посвященный устройству и функциям органов размножения человека, не произвел на меня такого впечатления. С тех пор задница Минни уже не казалась мне такой возбуждающей, особенно по сравнению с попками моих одноклассниц.

Таким образом, музей стал основным катализатором моего полового созревания, и я раз и навсегда распростился со страстью к кричащим краскам.

Былая привязанность к безвкусице внезапно проснулась во мне, когда я, вслед за Тененти, вошел в лавку его приятеля-антиквара. Среди кучи предметов, загромождавших помещение, мое внимание тут же привлекла одна статуэтка.

Это цветастое изделие высотой около тридцати сантиметров изображало Святую Деву. Тощая как жердь богоматерь была наряжена в зеленоватое платье и желтую накидку, почти полностью закрывавшую лицо. Краски, нанесенные размашистыми мазками, совершенно не сочетались, и создавалось впечатление, что выбирал их дальтоник.

Несчастная мадонна была по-настоящему уродлива. Почти так же ужасна, как скульптуры Бертена.

— Кошмар, правда? — спросил, направляясь ко мне и протягивая мне руку, маленький плешивый человечек. — Я уже лет десять пытаюсь продать ее, но никто не берет.

— Вот уж не поверю, — сострил я. — Восемнадцатый?

— Хуже... Середина девятнадцатого, апофеоз неоготики. Гипс под мрамор, раскрашенный, судя по всему, слепым, причем работал он ногами. Иначе не объяснить все эти подтеки и слои краски. Ничего страшнее с тех пор не делали. Я даже не хочу знать имени той бездари, которая это сотворила. Будь этот человек еще жив, думаю, мне доставило бы удовольствие четвертовать его.

Я не мог не согласиться с ним, ведь я сам испытывал такие же чувства в отношении Бертена, пока нож убийцы не оборвал безвременно его творческую карьеру.

Все же в случае создателя мадонны идея четвертования выглядела почти что милосердием. Пытка колесованием, с последующим расчленением щипчиками для эпиляции и отлучение на веки вечные, причем от всех церквей мира — такое наказание представлялось мне более соответствующим качеству изделия.

Повинуясь последнему всплеску мазохизма, я не мог удержаться от того, чтобы еще раз посмотреть на статуэтку. Это был кич во всем его великолепии. Для полного счастья следовало бы водрузить ее на светящийся пьедестал, в качестве фона поместить фотографию из эротического журнала и вставить все это в блестящую рамочку.