Причем действительно навевало. Первым намекнул на это всесильный рейхсмаршал Герман Геринг, который к тому времени уже был председателем Имперского совета по обороне, п официальным преемником фюрера.[62] «Геринг – преемником! – воинственно оскалился Скорцени. – Кому, при здравом уме, могло прийти в голову подсунуть фюреру такого наследничка?

«Теперь в Кригсмарине уже принято такое обращение: Мой гросс-адмирал? – не без ехидства поинтересовался этот не в меру располневший «король спекулянтов»,[63] как не раз в порыве раздражения называл рейхсмаршала люфтваффе сам Гиммлер.

«Теперь отдельные офицеры флота называют так своего главнокомандующего, – парировал Дениц. – И делается это без принуждения и подсказок».

«Но так в рейхе принято обращаться только к фюреру, – вскинул подбородок и сделал безнадежную попытку подтянуть свой отвисающий живот Геринг. – Собственно, так обращаются к нему все, кроме, как я заметил, вас, мой гросс-адмирал».

«Так, господин рейхсмаршал, обращаются к тем командирам, которых искренне уважают!»

Дениц полностью разделял отношение Гиммлера к рейхсмаршал у. И хотя сам он никогда не позволял себе называть его «королем спекулянтов», поскольку вообще не позволял себе грубых высказываний в адрес кого-либо из должностных лиц, предпочитая придерживаться английских аристократичных манер; тем не менее, не воспринимал этого человека ни в каких его рейхс-ипостасях, особенно в ипостаси преемника фюрера.

Вот почему гросс-адмирал с душевным облегчением наблюдал за тем, как интерес фюрера к Герингу падает и как все реже фюрер упоминает о нем и как о рейхсмаршале авиации, и как о своем официальном преемнике. А ведь недалек тот час, когда Гитлер попросту не захочет слышать о нем.

«До сих пор вас называли Папой Карлом,[64] мой гросс-адмирал, – резко завершил эту полемику, происходившую в ставке Вольфшанце перед началом совещания у фюрера, Герман Геринг. – И на вашем месте, я бы этим довольствовался».

«Вам теперь многим придется довольствоваться из того, чем раньше вы довольствоваться гнушались, господин Геринг», – отомстил ему Дениц.

Однако никакие замечания и предупреждения Наубе остановить не могли: он не скрывал, что для него фюрером является его гросс-адмирал. – Никого иного в этой ипостаси он попросту не признавал.

Существуют люди, которые всю свою жизнь посвящают низвержению кумиров, но существуют и такие, кто всю свою жизнь посвящает их сотворению. Так вот, Фридрих Наубе как раз и принадлежит к плеяде кумиросоздателей. И с этим фактом приходилось мириться.

Возможно, Дениц все же заставил бы своего порученца обращаться в соответствии с уставом, если бы знал, что Наубе играет на публику или же впадает в подхалимаж. Но он-то как раз был убежден в другом: Наубе попросту не способен «играть» и подхалимничать.

Узнав, что Дениц решился взять Наубе к себе в адъютанты-порученцы, удивленный командир крейсера «Нимфе» позвонил ему и, убедившись, что слухи о неожиданном назначении бывшего обер-фейерверкера на должность адъютанта, с одновременным производством его в чин лейтенанта цур зее, – не досужий вымысел, так прямо и сказал: «Я бы на такой шаг не решился».

«Вы – не решились бы, – признал Дениц. – Я в этом не сомневаюсь».

«Неужели вы не видите, что этот парень простой и бесхитростный, как ржавая морская рында? И находиться рядом с главнокомандующим флотом, представлять его…»

«Именно за это качество я его и ценю», – последовал ответ Деница, совершенно сбивший капитана цур зее с толку.

Впрочем, как оказалось, старый капитан был прав: и в том, что Фридрих признает, и в том, что отрицает, он всегда остается убийственно, порой до неприличия, непосредственным и искренним.

27

Январь 1939 года. Антарктика.

Борт германского авианосца «Швабенланд».

Над Антарктикой все еще царило некое подобие лета, очередной день которого обещал облагоденствовать полярников ярким, но по-арктически холодным солнцем, ослепительным сиянием прибрежных ледяных гор и благородной белизной гордых айсбергов.

К средине дня здесь, на южной окраине благословенной Богом Атлантики, воздух прогревался до двух градусов выше нуля по Цельсию, а посему фон Готту с трудом верилось, что буквально в десяти минутах лета отсюда, за плоскогорьем Ричера, по-прежнему царила вполне приличная по европейским понятиям зима – с ледяной крупой вместо теплого августовского дождя, с морозами до тридцати и колониями бодрствующих пингвинов, выгуливающих свое потомство на ледяных пляжах заливов.

Поднявшись на корму, барон фон Готт пожелал счастливого полета обершарфюреру (оберфельдфебелю) СС Ансену и его штурману Герману Вельту, а затем проследил, как паровая катапульта выстреливает гидроплан системы «Dornier» в сторону моря Уэдделла. Там, развернувшись над открытой водной гладью, на которую у пилота «Кита» существовал спасительный шанс приводниться в случае неудачного запуска, Ансен помахал крыльями и ушел в сторону материка.

Это уже был четвертый полет гидроплана, во время которого штурман старательно запечатлевал местность на пленку фотокамеры «Zeis RMK 38» и каждые двадцать пять километров полета сбрасывал специальные металлические вымпелы – с тиснеными на них гербом и флагом рейха, надписью «Neuschwabenland», то есть «Новая Швабия», а также датой экспедиции.[65] Таким образом пилоты пытались застолбить как можно большую часть территории Антарктиды, чтобы сразу после окончания экспедиции, имея подробную карту местности, фюрер мог объявить ее «неотъемлемой частью территории Германии».

– Он ушел на континент? – услышал фон Готт позади себя голос Норманнии.

– Ушел.

– Слава Богу. Я почему-то настолько волновалась, что даже не решилась выйти на палубу, чтобы посмотреть на запуск. Боялась, что вдруг что-то случится.

– Обычный запуск, обычный полет, – пожал плечами фрегаттен-капитан.

– Если забыть, что сразу же после возвращения «Кита» должен состояться наш «выход на арену».

– Вас это пугает?

– Мне настолько хочется поскорее выбраться из этой ледовой западни, что появился страх: вдруг с гидропланом что-то произойдет и наш полет не состоится!

Барон окинул взглядом ее охваченную меховой кожаной курткой талию, скользнул взглядом по выбивающимся из-под утепленной кожаной фуражки золотистым волосам и, вспомнив, что на судне он все еще является единственным обладателем тела этой «холодной нормандки», самодовольно хмыкнул:

– Если бы вы появились до выстрела катапульты, полет наверняка не состоялся бы. Мотор гидроплана, возможно, завелся бы, а вот пилот точно вышел бы из строя.

– Кому вы пытаетесь льстить, господин барон: мне или пилоту?

– Себе, обладателю немыслимо прекрасной женщины.

– Вот именно: немыслимо. С которой в этих богоугодных краях ни одна пингвиниха ни в какое сравнение не идет.

Как ни странно это выглядело в глазах Теодора, но он все тверже убеждался, что нормандская графиня и в самом деле очень скептически относится к своей красоте и своим женским достоинствам, и барон никак не мог понять, когда эта самоубийственная недооценка в сознании Норманнии возникла и чем она была вызвана.

Весь прошлый вечер и почти половину ночи они вновь провели вместе. Это была еще одна «холодная ночь пылкой любви», как называла их антарктические экстазы сама Норманния, – преисполненная эротической изобретательности и рассчитанная на полное истощение сил и ласк.

Но даже после того как графиня фон Криффер ушла в свою каюту, Теодор еще какое-то время сладостно возрождал в своей сексуальной памяти ее ангельскую, непорочно тугую грудь, ее аристократически развернутые покатые плечи, ее по-германски мощные, цвета слоновой кости и под слоновую же кость точеные бедра…