Аночка с жалостью посмотрела вслед мальчишке.

Не было ни солдат, ни полицейских, ни казачьих разъездов. Утреннюю тишину нарушал только дальний звон церковного колокола.

«Успокоились царские слуги. Значит, утром попозже прорвутся рабочие с разных сторон!» — радостно думала Аночка.

У Никитских ворот тоже не было никакой тревоги, лишь усиленный полицейский наряд без дела слонялся на небольшой площади.

Пробежали гурьбой мальчишки-газетчики, выкрикивая названия газет, и мигом рассыпались в разные стороны по переулкам. Аночка заметила, что среди прохожих совсем не попадается студентов.

«Может быть, все уже собрались у Манежа», — подумалось ей.

Она дошла до Газетного. Заставы и оцепления были сняты. Не было войск до самой Кремлевской стены.

Кроме обычного постового только трое-четверо городовых поодиночке медленно прохаживались вдоль здания университета и его ограды. Университетский дворник посыпал песком тротуар. Идя с ним рядом, разговаривал городовой. Аночка оказалась как раз сзади них.

— А сколько же всех их отправили? — спросил городовой.

— Пятьсот двадцать шесть или семь, — сказал дворник, не оставляя работы. — Наших-то меньше. Там и барышни были, и посторонние… А наших, должно быть, четыреста человек…

— И оружие было? — спросил с любопытством городовой.

— Ливорверов штук двадцать в одно окошко все скинули в кучу на снег. И правильно. Только бы лишняя кровь! Должно, старшие у них рассудили бросить…

— А куда их отправили? — не вытерпев, спросила Аночка.

— Вы, барышня, проходили бы лучше! — сказал городовой.

— А может, у вас кто тут был? — участливо спросил дворник.

— Брат Сережа домой не вернулся, — нашлась Аночка. — Мама исплакалась вся, послала меня…

— Студент? — спросил дворник.

— Ну конечно, медик…

— Теперь в Бутырках ищите. Готовьте гостинцев! — усмехнулся городовой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Встреча модного, французского литератора Гастона Люнерье удалась, как ее задумал издатель «Икара».

Юлия Николаевна почему-то ожидала увидеть маститого толстячка, но из вагона легко выпорхнул стройный мужчина, почти юноша, с едва закурчавившимися бакенбардами и огромными тёмно-карими глазами, а когда он, здороваясь, приподнял цилиндр и склонился, чтобы поцеловать ее руку, она увидала прекрасную каштановую шевелюру молодых упрямых волос.

Он был мил и любезен, как может быть любезен только француз. На лихаче вместе с издателем провожая его в гостиницу, Юлия Николаевна успела сказать несколько слов о его Беатрисе, женственной, прелестной душой которой она была очарована, а гость рассыпался перед издателем., благодаря за то, что тот предложил его роман для перевода столь тонкой ценительнице.

— Перевод романа, — говорил француз, — это слияние сердец автора и переводчика в едином гармоничном аккорде. Мою маленькую горбатую Беатрису может понять только истинно художественная и молодая душа. Понять Беатрису — это значит понять ее автора. Глупое сердце маленькой бедной Беатрисы — это нежный цветок, выросший между камнями панели в залитом помоями закоулке большого города. Вы полюбили мою Беатрису? — многозначительно и внезапно спросил он Юлю.

— Когда я прочла книгу, моя подушка была мокрой от слёз, — призналась Юлия Николаевна.

— О как я вам благодарен за бедную крошку, которая так много любила и совсем не знала ответной любви! — воскликнул экспансивный поэт.

Юлия и Гастон Люнерье встретились на другой день в редакции, в присутствии многих журналистов и модных русских поэтов и писателей «нового направления», собравшихся по поводу приезда французского гостя.

Потом Люнерье приехал на «четверг» к кузине Платона Христофоровича.

Гастон Люнерье очаровал хозяйку и ее гостей, рассказывая о новой литературе, о новой живописи и новом театре Франции и Европы. Он говорил о сочетании в новом искусстве грубого натуралистического урбанизма с тончайшей, изысканной символикой как о самом достоверном отражении современного мира в душе поэта.

— Реальный и грубый мир наступает каблуком на сердца и души. Личность с ее возвышенными чувствами и тонкими переживаниями каждую секунду может быть раздавлена, как мотылек, который попал под ремень заводской трансмиссии. О, сколько их гибнет на беспощадных асфальтах больших городов, этих маленьких, нежных, как мотыльки, доверчивых и простых сердец!.. — Люнерье говорил как декламировал, и все любовались его одухотворённым лицом.

— Наша современность очарована потрясающей фигурой человека, который покоряет водопады, останавливает ветра, сокрушает скалы. Сказочный «Наутилус» великого прозорливца цивилизации становится ныне реальностью — изобретена подводная лодка. Братья Райт продолжают свои полеты. Мужество человека покоряет стихий. В жизнь входит сверхчеловек. Но берегитесь его величия. У этого сверхчеловека сердце тигра и характер леопарда. Он входит в дом человеческой цивилизации, чтобы выбросить в мусор ландыши и фиалки. И, как протест против этого хищного железного зверя цивилизации, мы поднимаем знамя, на котором изображается сердце, украшенное цветами!

Музыки, музыки! Мы будем писать портреты наших возлюбленных звуками скрипок и фортепьяно, мы будем петь молчаливые песни, состоящие из радужного сияния красок. Поэзия даёт нам крылья парить над грубостью урбанистической современности. Мы создадим свой собственный мир, мир мечты и гармонии!..

Он был действительно прекрасен, этот вдохновенный поэт, который глядел на мир жгучими, как угли, глазами, поэт с белой розой в петлице фрака.

И эту белую розу он преподнес ей, Юлии Николаевне!

Они встречались теперь почти ежедневно. Поэт говорил, что никто, как Юлия, не умеет раскрыть перед ним тайну русской национальной души, заключенную в русском искусстве, в архитектуре храмов, в живописи, в русской музыке и в самом пейзаже России…

Юлия Николаевна с энтузиазмом маниака отдавала каждую свободную минуту работе над переводом романа.

«Виконтесса де Гриль дю Сажери была такой же горбуньей, как маленькая Беатриса. Они были сверстницы. Беатриса увидала ее впервые, когда ей было тринадцать лет. Тринадцать лет — тот деликатный, болезненный возраст, когда из девочки, как из кокона, рождается крылатая сущность девы, уже обогащенной любовными ароматами женственности, но еще хранящей их в тайных складках своих лепестков. Ревнивый взгляд Беатрисы тотчас отметил, что эта нарядная девочка, как и она, — горбунья. Но как искусно был скрыт ее горбик пышной накидкой из розового шелка и серебристых кружев! Девчонка в слишком коротком потёртом платьице, с унизительной кличкой «L'escargot»[48] смотрела на эту нарядную сверстницу, умевшую носить свой горб с надменным достоинством, как на первую красавицу Франции, — с обожанием и преклонением. Как царственно гордо вздернута эта капризная головка! Как презирает она обиду, нанесенную природой и случаем!

Маленький глупый цветок парижских задворок, Беатриса не понимала того, что виконтессу никто никогда не назвал улиткой, никто не ударил ее кулаком по горбу, никто не считал уродом и не осмелился взглянуть на нее с состраданием», — переводила Юлия.

Юлия Николаевна уже забывала о лекциях и даже о дежурствах в больнице. Она всюду опаздывала, кроме свидания со своим поэтом.

Гастон читал ей стихи Мюссе и Верлена, он читал ей Бодлера, рассказывал о Франции, о её ясном небе, о виноградниках юга. Он бывал в Италии, Швейцарии и Испании… В Англии нет — она сурова и холодна. Она построена из неотесанного камня, из того самого, из которого сделаны холодные сердца англичан. Англия пахнет смолой, нефтью, плесенью.

— Моя Беатриса не могла бы вырасти в Лондоне. Это маленькое чудо женственности могло возникнуть только в Париже, всемирной столице любви. О, Париж! — восклицал Гастон.

— Oh Paris! — почти беззвучно шептала за ним и Юлия.