Посторонняя публика с панели рванулась на помощь к студентам, что-то возбужденно крича городовым и солдатам, но набежали еще городовые и стали хватать людей из публики, вталкивая в поток студентов и подгоняя к. Манежу…

Однако странно: вот все и кончилось! Провели небольшую кучку студентов — и всё. И солдат уже отвели к стороне, построили у Манежа в ряды… Полицейские пристава прохаживаются, отгоняя толпу любопытной публики.

— Лида, возьми бинокль. Наблюдай, пока не стемнело, и записывай всё, что увидишь, — распорядилась Аночка. — Галя что-то долго не возвращается. Я поеду «туда» сама. Ты запомнила адрес, куда сообщать? Вот тебе искусственные фиалки, вместо пароля для Мани-цветочницы… Если я через час-полтора не вернусь, то спеши с сообщением «туда».

Аночка быстро оделась, но любопытная публика и полиция уже наводнили переулок, в воротах кучкой стояли городовые.

— В аптеку пройти, — на вопрос пристава пояснила Аночка, вспомнив, что у нее есть с собой случайно оставшийся Клавусин рецепт.

— В какую? Куда? — добивался пристав.

— Господи, да в какую вам больше нравится, сударь, — на Тверскую, на Моховую, к Никитским. Мне нужно в аптеку. Хотите — пойду к Феррейну, какая мне разница! Вы с ума сошли с этими вашими студентами, чтобы вам всем вместе с ними…

— Ба-рыш-ня! — внушительно сказал пристав. — Вы оскорбляете…

— Никого она не оскорбляет! — зашумела вокруг публика. — Она сказала, что все посходили с ума. И правильно! Что за город у нас получается?! Человеку в аптеку надо — его не пускают!.. Другой, извините, в баню идет — его тоже ловят… Вот тут господин не может домой пройти, на. Никитскую…

— Барышня, проходите направо, идите в какую хотите аптеку, только туда, туда, на Тверскую. По Моховой и Никитской нельзя.

Аночка проскользнула в толпе.

Обогнув Лоскутную гостиницу, оглянулась. Из Охотного ряда было видно войска, полицию и жандармов вдоль всей Моховой. Надо было разведать, что делается на Никитской. По Тверской до Газетного и там на Никитскую она шла деловым, торопливым шагом.

У выхода из Газетного переулка на Большую Никитскую стоял полицейский кордон.

— Позвольте пройти, — требовательно сказала Аночка.

— Куда? — грубовато спросил пристав.

— Здравствуйте! Вот интересный вопрос! Домой. Кисловский, дом Поповой, квартира три. Разрешается? Или ещё есть вопросы? Может быть, рассказать вам, зачем мне домой!? — напала она на пристава.

В окружающей публике засмеялись.

— Господин пристав вас проводит, мадам! — пошутил кто-то.

— Благодарю вас, молодой человек, за находчивость! Уж вас-то провожать меня не прошу! — строго сказала Аночка шутнику.

— Проходите, мадам! — обратился к ней пристав.

Аночка оглянулась налево. Всюду по панелям стояла густая толпа любопытных, как тогда, в прошлом году. Аночка перешла дорогу и смешалась с толпой.

— И в Шереметьевском, всюду, всюду солдаты, казаки, полиция, — слышала она разговор.

— А с Воздвиженки подошли жандармы.

— Да, всюду! Со Знаменки тоже пришла полиция.

— Окружили голубчиков, будто крепость какую-то брать собрались!..

— Да сходку-то, сходку ведь разрешили, а сами ловушку устроили молодежи!

— Господа, не толпитесь здесь! Проходите! — кричал на публику полицейский пристав.

Его не слушались, не обращали внимания на его возгласы. Господа в каракулевых шапках, мещане в простых ушанках, чиновники, ремесленный люд, различно одетые женщины, гимназисты стояли неподвижной толпой.

С Моховой послышались крики «ура». Не грозное «ура» сражений, штурмов, борьбы, а приветственное, радостное «ура».

— Что там, Середкин? Сходи узнай, — приказал пристав.

— Юную жизнь попирают копнем и мечом, плетьми и скоропионами, юные бо правды взалкали! — гудел голос какого-то, монаха или заштатного дьякона в замусоленной, порыжелой скуфейке, толкавшегося в толпе. — За правду гонимы. «Блаженны изгнанные правды ради…» — проповедовал он.

— Ура-а!.. — доносилось с угла Моховой.

Там уже раздавались частые свистки полицейских.

— Ваше благородье, — насмешливо позвал пристава мастеровой из публики, стоявшей на тротуаре, — разрешите вам доложить…

Пристав обернулся к нему:

— Что такое?

— Вы городового послали узнать, а нам телеграф сообщил: студенты в университете окна разбили, красными флагами машут, а полиция и жандармы «ура» им кричат…

— Идите сюда, господин! — приказал пристав.

— Мне и здесь хорошо! — отозвался мастеровой.

— Я вам приказываю — идите сюда!

— Городовыми командуйте, а я вам не подчиненный! — вызывающе огрызнулся мастеровой.

— Данилочкин, Федоров! Взять его! — крикнул пристав. Двое городовых кинулись выполнять приказание, но густая толпа публики, сомкнувшись, не пропускала их.

Аночка отступила подальше в толпу: надо было спешить «туда»…

Она проскользнула в Кисловский переулок, оставив кипящую улицу» а спинок, нашла извозчика и помчалась на Пресню.

Маня была не одна. У неё сидел незнакомый Аночке молодой рабочий с рукой на перевязи.

— Вот от Савелия Сеня пришёл, — сказала Маня. — А это та самая Аночка, — пояснила она рабочему.

— Здравствуйте… Вести-то нехорошие у меня, — сказал он, подавая Аночке руку и взглянув на нее смелым взглядом больших серых глаз. — Вокруг заводов войска и полиция. Не пройти. На Прохоровской бумажки в отхожем повесили, долго висели, — чтобы идти в Александровский сад. Мастера узнали и объявили, что за нынешний день за работу заплатит вдвое. У Шмита время смены подходит, но видно — фабрику обступили войска. В переулках повсюду солдаты, как будто всюду идёт учебная маршировка. Жандармы по улицам ездят… Пожалуй, рабочих не выпустят.

— А как же Савелий сказал, что если начнут обижать студентов, то рабочие вступятся! — возмущенно и требовательно воскликнула Аночка. — Что же, он обманул?!

Сеня смущенно замялся.

— Да кто же, товарищ Аночка, хочет обманывать! Странно вы рассуждаете, — сказал он. — Что там у вас-то творится?

— Войска, жандармы, казаки, полиция. Студенты заперлись. Университет окружен. Человек пятьдесят студентов, видно, струсили, сдались полиции, их отвели, посадили в Манеж. Остальные в осаде. Окна разбили, красным флагом машут. Публика кричит им «ура», полиция публику разгоняет… Вот и всё. А потом я поехала к вам, — заключила Аночка. — Если бы вот сейчас да рабочие вышли, да в Александровский сад прорвались!..

— А много там посторонней-то публики? — спросил Сеня.

— По всем панелям стеной.

— Как прошлый год! — радостно подхватила Маня. — Анечка, отпусти ты меня, я пойду, подерусь маленько с полицией, легче станет… — взмолилась она.

Но вмешался Сеня.

— Дуришь! — строго сказал он. — Как же она тебя отпустит, когда ты должна сидеть дома? Все равно что солдат с караула сбежал бы!

— Не могу отпустить, понимаешь сама, — подхватила Аночка, хотя, если бы не вмешался Сеня, готова была сказать: «Одевайся, да только живей!»

— Да ты не серчай, — вдруг извиняясь, сказала Маня. — Ведь я — живая. Закисла я тут, в подвале, как в похоронном бюро, прежде время в могиле, будь оно проклято всё!.. Я понимаю, Анька, что ты не отпустишь. Не я попросилась — душа хочет воли… Аночка обняла её.

— А думаешь, я не хотела быть там, со всеми на сходке, а мне поручили вон что!.. — дрогнувшим от слез голосом сказала она.

— Дело большое нам с вами, девушки, поручили! — серьёзно вмешался Сеня. — Вы горевать погодите, товарищ Аня. Давайте обсудим, что делать.

— Разыщите сейчас же Савелья Иваныча. Скажите, что надо во что бы то ни стало прорваться с заводов к Манежу. Немедленно, слышите! — Аночка и сама удивилась своим решительным, командирским ноткам. — Там у студентов оружие. Может начаться побоище… Надо спешить. Я буду на месте, там, вот вам адрес, прочтите, запомните и разорвите. Ну, пошли, вы — туда, я — сюда. Постойте. У меня на извозчиков деньги есть, вот возьмите полтинник.