Советы и помощь инспектора Догаарда Иенсена оказались весьма кстати. В обратном рейсе «Ханг Эгеде» не заходил ни в Исландию, ни на Фарерские острова, как это обычно делают датские пароходы, так как все пассажирские места были заняты и для заходов не было никакой коммерческой необходимости. Поэтому капитан решил зайти в Леруик на Шетландских островах для того, чтобы я смог отправить свою телеграмму.
Я подготовил текст примерно в 2 тысячи слов и сошел на берег в Леруике. Никому, кроме меня и представителя капитана, не разрешили это. Мы потребовали у телеграфиста соблюдения профессиональной тайны и отправили несколько официальных и частных телеграмм — одну из них Джеймсу Гордону Беннетту[181] с кратким отчетом о моем достижении. Поскольку телеграфист отказался нести ответственность за точность передачи сообщения для прессы, мы оставили текст сообщения у датского консула. Мистеру Беннетту я телеграфировал следующее: «Сообщение оставлено у датского консула. 2000 слов. Предполагаемая стоимость сообщения 3000 долларов. Случае желания можете обратиться за получением».
Небольшая шлюпка подгребла к борту «Ханса Эгеде», и судно взяло курс на Копенгаген. Прошло два дня. Мы беседовали о моем путешествии как о совершенно обыкновенном деле. Я запланировал несколько деловых встреч в Копенгагене.
Мористее Скагена, северной оконечности Дании, к нам подошел датский военный корабль. На нем было доставлено поздравительное сообщение государственного министра. Это очень удивило меня.
Тем временем к борту с пыхтением подошел моторный катер с полудюжиной страдавших морской болезнью газетчиков, которые перепрыгнули к нам на борт. Они выглядели словно вымокшие коты. Им было дозволено подняться на борт под тем предлогом, что у них было сообщение американского посланника мистера Эгана. Я пригласил их в свою каюту и спросил: публиковалась ли моя телеграмма в «Нью-Йорк геральд»? Корреспондент «Политикен» извлек экземпляр датской газеты, в которой я увидел статью обо мне. Я беседовал с корреспондентами минут пять, и главным моим впечатлением было то, что они сами не знали, чего хотели от меня. Кто-то пошутил, что Флит-стрит[182] переместилась в Копенгаген. Признаюсь, эта шутка показалась мне в то время не слишком удачной.
Мне сказали, что в Копенгагене меня ожидают приемы и банкеты. Это озадачило меня, а когда я вспомнил о своей одежде, то пришел в ужас. На мне был грязный, засаленный костюм, кепи и только один комплект чистого белья. По совету инспектора с меня сняли мерку и телеграфировали его портному в Копенгаген, чтобы тот приготовил для меня кое-что из одежды. У Элсинора стали прибывать радиограммы, и я превратился в беспомощный листочек, закруженный вихрем. Я позволил другим людям планировать все мои дела, думать за меня. Я больше ни во что не вмешивался и ни во что не вникал. Мне доставила огромное удовольствие телеграмма мистера Беннетта, в которой тот сообщил, что ему никогда не доставляло такого удовольствия заплатить за что-либо 3 тысячи долларов. Это было большим облегчением для меня, потому что мои счета в отеле Эггедесминде и на «Хансе Эге-де» остались неоплаченными.
У Элсинора на борт поднялась целая толпа, многие пожимали мне руки. Отвечая на приветствия, я говорил нечто нечленораздельное. Теперь судно атаковали репортеры, которые не страдали морской болезнью, и каждый из них настаивал на особом интервью. Собственно говоря, для чего все эти интервью? Вся эта возня казалась мне совершеннейшей нелепостью.
Телеграммы и письма громоздились в моей каюте горой. С присущей мне привычкой методично прочитывать и отвечать на все сообщения, я принялся за дело, которое оказалось безнадежным. Я зашел в тупик, меня охватило ощущение того, что я не знаю, где нахожусь и что мне делать. У меня не было ни минуты для того, чтобы поразмыслить; и прежде чем я сумел хоть приблизительно оценить ситуацию, мы прибыли в Копенгаген.
Словно гром с ясного неба, взорвались овации. Я был совершенно сбит с толку и не находил объяснения происходящему. Даже попав на Северный полюс, я так не волновался. Я не мог понять, что все это означало, что выдающегося я совершил. В течение многих суток я не мог понять причину этого вселенского волнения.
Когда мы приближались к причалам города, я издали увидел развевающиеся флаги. Словно атакуя нас, навстречу бросились целые флотилии бесчисленных суденышек, похожих на водяных жуков. Буксиры, моторные и гребные лодки, парусные суденышки вскоре окружили нас и пошли следом. Флаги всех национальностей развевались на специально убранном судне. Люди что-то кричали, казалось, на всех языках мира. Волны приветствий одна за другой катились над водой. Гудели рожки, слышалась музыка, стреляли ружья, бухали пушки. Балансируя на неустойчивых палубах, засунув свои головы в черные капюшоны, повсюду суетились вездесущие операторы кинематографа. Все это проходило мимо меня, словно в кино, а я стоял на палубе совершенно ошеломленный.
Под шум приветственных криков «Ханс Эгеде» отдал якорь. Принц Христиан, кронпринц, принц Вальдемар, брат короля Фредерика, посланник США Эган и многие другие высокопоставленные лица приветствовали меня. Особое впечатление на меня произвело именно то обстоятельство, что все они были прекрасно одеты. Я мысленно сравнивал их великолепно скроенные одеяния с моим грязным, потным, протертым на коленях костюмом. Сдернув с головы свое засаленное кепи и ответив на рукопожатие принца Христиана и принца Вальдемара (высоких, представительных мужчин), я совсем оробел и совершенно забыл о Северном полюсе — так мне было неловко.
Сойти на берег оказалось совершенно невозможно. На причале, к которому мы пришвартовались, скопились толпы людей — настоящее вавилонское столпотворение. Казалось, вот-вот люди начнут падать в воду. Стоял такой шум, что я не мог расслышать ни единого членораздельного слова. Тут меня подхватили и перенесли на берег. Кронпринц шел впереди, английский журналист Уильям Т. Стид — сзади. Я чуть было не упал, пытаясь стать на ноги. Со всех сторон вокруг меня смыкалась толпа. Я, словно пловец, боролся за жизнь в волнах и, теряя силы, позволял нести себя вперед. Мне удавалось пройти по земле пару шагов, а затем шагов пять меня несло по воздуху. Кто-то вырвал у меня кепи, другой оторвал запонку, какие-то люди отрывали пуговицы. Взамен на меня сыпались цветы. Иногда Стиду приходилось поддерживать меня. Я совсем ослабел и чуть было не задохнулся. С обеих сторон у меня перед глазами мелькали, как пятна, человеческие лица. Я был словно в бреду. Я перестал что-либо соображать, потому что это стало невозможно.
Наконец мы достигли здания Метеорологической службы. Меня протолкнули в железные ворота, и было слышно, как они захлопнулись у меня за спиной. Я остановился, чтобы передохнуть. Кто-то что-то сказал о какой-то речи. «Боже мой!» — пробормотал я. Подумать о чем-либо было для меня так же невозможно, как и взмыть в воздух. Меня вытолкнули на балкон. Помню, как я открывал рот, но не помню ни слова из того, что говорил. Затем раздался оглушительный шум. Думаю, это были аплодисменты. Стремительный поток человеческих лиц, словно внезапно вынырнувший из глубины черной арктической ночи, ошеломил меня. Одновременно я испытывал и другое ощущение — ощущение иностранца, попавшего в неизвестную ему страну. Я очутился в городе, где меня так горячо чествовали и где у меня не было ни одного знакомого. Это ощущение странным образом поразило меня.
Меня «изъяли» через черный ход, чтобы поместить в автомобиль. Ныне покойный капитан 2-го ранга Ховгард, участник экспедиции Норденшельда, принял командование, и меня доставили в отель «Феникс». Кроме того, для меня были зарезервированы номера в «Бристоле» и «Англетере». Меня ни о чем не спрашивали, и я был рад этому.
Меня проводили в номер, и у меня оказалось несколько мгновений на то, чтобы хоть немного подумать. Насколько помню, я только и говорил самому себе: «Что за чертовщина?» Я был сбит с толку. Появился парикмахер, я подвергся стрижке. Тем временем вошла маникюрша и взялась за мои руки. В течение всех тех умопомрачительных дней, которые последовали дальше, образ этой маникюрши преследовал меня словно навязчивая идея. Я не заплатил ей, не предложил чаевых, и воспоминание об этой девушке вызывало во мне ощущение смущения. «Я дурно обошелся с ней», — снова и снова повторял я самому себе. Это говорит о том, насколько я был переутомлен.