— Не оттого она там.

— Хочешь сказать, что она стала скромна, смиренна, покорна, чистосердечна? Никогда не поверю.

Клеопатра спокойно пояснила:

— Близок к Эфесу Марк Антоний. Римский триумвир.

— И от этого твоя печаль?

— Да, Олимпий. Это меня тревожит. Так тревожит, что я лишилась сна на две ночи и два дня.

— Милая моя царица! Да как же без сна-то? Тебе без сна нельзя. Сон врачеватель. Он облегчает душевные муки. Не думай о ней. Как бы ни хитрила Арсиноя, ехидна ядовитая, — не быть ей царицей Египта. И никто ей в этом не поможет. Никакой Антоний. Да будь он хоть четырежды триумвир.

— Так-то оно так. Но я зевать не должна. — Она подобрала под себя ноги и села на пятки, распрямив стан, отчего её груди тяжелыми полукружьями означились под тонкой туникой. Легким движением она перебросила волосы с правого плеча за спину. — Я вот что придумала… пошлю к ней человека.

— А он ей… — И старец показал руками, как сворачивают шею. — Хорошо придумано, госпожа моя! Ничего не скажешь — хорошо! Как же… надо уметь защищаться.

Клеопатра посмотрела на него полными слез глазами.

— Только это жестоко, отец мой! Жестоко! У меня изболелась душа. Я не хочу, чтобы она по моей воле отправилась в страну вечной тьмы. Не хочу. Если бы она по-прежнему сидела в Неаполе или отплыла в Пирей, я бы её оставила в покое. Пусть. Но она знает, знает, к кому подластиться. К этому бабнику Антонию. У неё ничего не получилось с Октавианом. Так она избрала этого выпивоху, потомка Геракла, зная, что он не может устоять даже перед женским мизинцем, я уж не говорю о другом.

— Не тревожься, лебедь моя, пчелка моя сладкая. Дозволь мне, недостойному, осмотреть тебя.

Олимпий послушал её пульс, прощупал кончиками пальцев подреберье, живот, пах, спросил: "Здесь болит?"

Клеопатра старательно, по-детски, высунула розовый влажный язычок, вытаращив глаза. Он осмотрел её глазные яблоки, заставляя поводить ими вслед за своим пальцем слева направо, справа налево.

— Н-да! — проговорил он, заканчивая осмотр. — Покой. Полный. Никаких неприятностей. Ничего. Спальню покинь. Лучше на террасе, на свежем воздухе, в тени…

Клеопатра закапризничала, как маленькая девочка:

— Да я же помру от скуки…

— А кто сказал, что ты должна скучать, лебедь моя? Скуки тоже не надо. Я все объясню Ираде. А ты лежи…

— Не хочу лежать! — простонала она и затрясла головой.

При Олимпии ей хотелось жаловаться, стонать, плакать, чтобы он, этот добрый заботливый старец, её пожалел, наговорил ласковых слов, погладил бы её по голове, как отец гладит дочь, и пожелал бы ей только хорошего.

— Можешь походить по саду, но только со своими служанками. Не принимай никого, чтобы не тревожить душу. Никаких волнений, — говорил Олимпий, пятясь к выходу. — Смотри! — пригрозил пальцем. — Я прослежу!

То же самое он говорил спустя некоторое время Ираде и Хармион, которые стояли перед ним в смирении и внимали ему, как гласу самих небес.

— Неужели, дедушка, оградить её ото всех посещений? — усомнилась Хармион, которая проявляла особенную почтительность к Олимпию.

— Ото всех, — настаивал упрямо старик.

— А музыку она могла бы послушать? — спросила Ирада с вызовом.

Олимпий сверкнул глазами, потом задумался.

— Музыку? Ну что ж… Спокойную, легкую, мелодичную. Но без этих ваших — тум-тум-бум!

— А плясуны её могли бы развлечь?

— Шуты, мимы, акробаты? — почему-то с раздражением начал перечислять Олимпий нежелательных лиц и вдруг развел руками. — Девочки, вы меня удивляете!

— Дедушка, смилуйся! — Хармион сложила руки и с мольбой поглядела на старца. — Немного развлечений. Неужто и этого нельзя?

Ирада же настойчиво предлагала:

— А мужчин для беседы она могла бы принять? Астрологов, алхимиков?

Олимпий пошевелил бровями, находя в просьбе Ирады нечто любопытное, стоящее внимания, подумал немного и назидательно заметил:

— Принять можно. Но только привлекательных и любезных. И беседа должна быть красивой по содержанию: о звездах, небе, деянии, о духовном теле, о небесных водах, иозисе — словом, о философии. Такая беседа полезна, она облагораживает и напоминает человеку, что он создание самих небес! Какая польза, скажи на милость, если увидишь такую рожу, как у нашего Сотиса? Бр-р! Прости меня, о Исида, ибо я эллин и преклоняюсь перед совершенным. Человек должен быть прекрасен!

Женщины взвизгнули от радости и обнялись, так как Олимпий, противник сомнительных сборищ, подсказал им, сам того не ведая, как избежать выполнения его строгих указаний без последующего скандала.

— У нас на завтрашний вечер должно собраться небольшое общество, начала Ирада вкрадчивым ласковым голосом.

Старец насторожился, покосился на неё правым глазом и недоверчиво спросил:

— Какое такое общество? И это слышат мои уши?

— Не волнуйся, дедушка. Будут только свои. Как раз те, о которых ты упоминал, — привлекательные и любезные женщины, а уж о мужчинах и говорить не приходится — одни алхимики, астрологи, философы, поэты, художники и музыканты.

Олимпий замотал крупной белоснежной красивой головой.

— Юбочник Мардоний, болтун Нечкин, рыжий Ксанф, дубина Нестор, хромой Павор, — начал он перечислять с презрением. — Тоже мне нашла астрологов! Да они Венеру от Сириуса отличить не могут! А Плеяд принимают за Близнецов.

— Ну, дедушка, зачем же так! — вступилась за мужчин Хармион. — В звездном небе они как-нибудь разберутся.

— А ты бы молчала, любезная! Что у тебя под юбкой, они разберутся. Я не сомневаюсь. — Он погрозил ей пальцем. — Поберегись, девка. Уж больно ты слаба. Как встретишь обходительного мужчину, так сразу готова пасть на спину.

Хармион скромно опустила ресницы и покраснела, пролепетав:

— Уж такой матушка родила.

При напоминании о матери Хармион, столь близкой сердцу старого Олимпия, веселые морщинки означились в уголках его глаз, розовые губы в ореоле седых густых волос раскрылись в улыбке, и он пробормотал:

— Помню, помню матушку.

— Ты на нас не серчай, дедушка! Мы исправимся, — проворковали женщины, и обе прижались к нему: одна с левого бока, другая — с правого, — и чмокнули его в обе щеки.

Старик разомлел, обнял их за плечи и легонько стиснул, отчего молодушки для приличия попищали: "Ой-ой-ой!" Потом он шлепнул Хармион по задорному упругому заду, а по спине Ирады провел пальцем, по самому позвоночнику, от лопаток до крестца, отчего женщина, боявшаяся щекотки, вся затрепетала и закатилась звонким безудержным смехом.

— Озорницы! Бесстыдницы! — принялся ласково увещевать старик, снижая голос до шепота. — Кого хочешь уластите. А я, грешный, слаб, слаб. Только смотрите, ягодки, — ничего уродливого: ни людей, ни вестей. Опасайтесь Сотиса! Он, разбойник, обязательно принесет какую-нибудь пакость.

— Постараемся, дедушка! Уж будь уверен! — пообещали женщины, провожая его долгими взглядами сияющих глаз.

Олимпий медленной величавой поступью удалился, сладостно улыбаясь.