— Так оно и было. Клеопатра надеялась, что за её сыном он закрепит хотя бы Египет.

Дидим покачал головой и серьезно заметил:

— Мог ли он закрепить за своим сыном то, что ему не принадлежало? Если бы он прожил ещё года два-три и стал бы полноправным властителем Рима, возможно, это и состоялось бы… Клеопатре не повезло. Так же как не повезло и самому Цезарю. Он не учел решимости и дерзости честолюбивых людей. Цезарь должен был погибнуть, чтобы уступить место молодым. Он расчистил дорогу, как некогда Геракл расчистил Авгиевы конюшни, но воспользуются плодами его труда другие. Увы, это обычный случай. Если бы бог не лишал бодливых коз рогов, они бы перепортили всех своих сестер. Налей-ка мне еще, дружок! Твое вино пришлось мне по вкусу. — И он протянул свой стакан.

— Я вот обратил внимание, — говорил Дидим, попивая вино мелкими глотками, — на твои амфоры. Где ты раздобыл такую красоту?

И он указал взглядом на две невысокие овальные амфоры, каждая с двумя ручками, из обожженной глины и с чернофигурной росписью. На одной амфоре была изображена олимпийская борьба, а на другой — охота на кабана с собаками.

— Нигде, — ответил Нофри, разведя руками. — Они здесь так и стояли. Вероятно, это приобретение Габиния. Он ведь, как ты знаешь, любил керамику.

— Прав мудрец, который сказал, что любовь вседеятельна и полезна. Любовь Габиния к керамике навела меня на мысль: а что, если наполнить эти амфоры розами, которые растут в твоем саду, и отправить в подарок Клеопатре?

— У неё таких роз полон сад!

— Не говори! Я видел твои розы — крупные и сладостные по запаху. Если у неё такие же, то это не беда. Для женщины цветы всегда желанны. Тем более в таких амфорах.

— Сдались тебе эти амфоры, — засмеялся Нофри. — Посылай, коль хочешь!

Дидим поднял указательный палец вверх, рассуждая:

— Но непременно амфоры надо отослать до пира. А когда, собственно, состоится эта желанная трапеза?

— В ближайшие два-три дня.

— Я так горю желанием увидеть нашу несравненную, что, пожалуй, постараюсь с ней свидеться раньше. Да-да. Мне это крайне необходимо. И эти амфоры как раз кстати.

— Да как же ты к ней попадешь раньше, если она никого не принимает?

— О, Нофри! Ты, видимо, забыл, что ромейская война научила нас проникать во дворец, минуя стражу…

— Ты хочешь пробраться через двойное кольцо стен, в проходе которых гуляют львы? Неужели ты забыл чудовище Хосро?

— Так эта зверюга ещё жива? Хорошо, что сказал. Я подумаю, как избежать с ним встречи.

— Но ты рискуешь. Кроме львов, там есть ещё эфиопы, которые метко пускают стрелы.

— Эфиопы мне не страшны. Помнишь, что нам гадали халдеи? Помнишь, как один из них предсказал, каким путем Клеопатра сможет стать царицей? Ну так вот… Тот же халдей предсказал, что я помру своей смертью, если меня не приговорит кто-нибудь из царей. Так что от сильных мира сего я стараюсь держаться подальше.

— Не забывай, что Клеопатра — дочь Птолемея Авлета и внучка царей Египта!

— Знаю, знаю, что ты хочешь сказать. Ну, нет! Моя наипрекраснейшая, разумнейшая Клеопатра никогда не причинит мне зла. Я в этом убежден.

— Мое предостережение ты слышал. Далее поступай как знаешь.

— Договорились! — засмеялся Дидим, откидываясь на подушки.

9. И ОТ ЭТОГО ТВОЯ ПЕЧАЛЬ?

Хармион и Ирада всячески оберегали Клеопатру от ненужных хлопот; никто: ни мужчина, ни женщина, ни ребенок, ни старик — не могли предстать перед её очами без их ведома.

Все послания, грамоты, письма не личного характера вскрывались и просматривались писцом Диомедом, лысым толстяком, с лиловой родинкой на щеке, за которой он ухаживал все равно что иная красавица за своим прыщиком, и лишь потом прочитывались Ирадой. Если в послании или письме были известия, которые могли вызвать лишние волнения или переживания царицы, их оставляли для ознакомления на более подходящее время.

Государственные дела, требующие решения, исполнял Мордион, полуегиптянин-полуэфиоп, один из самых высоких мужчин Александрии, по прозвищу Маяк, и обладающий таким густым басом, что иные женщины, заслыша его, падали в обморок.

Начальник канцелярии Потин, ещё не старый, подвижный человек, прихрамывающий на левую ногу, отдавленную одним бесноватым жеребцом на конном ристалище, составлял множество документов хозяйственного содержания, и они обнародовались от имени Клеопатры, о чем она порой и не ведала.

Личный врач Клеопатры, седовласый величественный Олимпий, причисляющий себя к роду Филиппа, лечившего в персидском походе Александра Македонского, мог беспрепятственно пожаловать на половину дворца, занимаемую царицей и её многочисленной женской прислугой.

Женщины его обожали, называли «дедушкой», ибо он знал об их болезнях все, что требовалось, и, точно посланник самой Исиды, облегчал их недуги, а если надо, делал аборты с таким мастерством и чистотой, что это не вызывало у страдалиц никаких последствий.

Ему молились, точно Асклепию, и старик, к своей радости и к своему огорчению, не знал покоя. Его постоянно вызывали во дворец, подымали даже среди ночи. И «дедушка» шел с нехитрыми своими инструментами, беззлобно ворча себе под нос, грузный, с толстым животом, бородатый, в просторных длинных до пят одеждах, с непокрытой косматой головой, точно Зевс Спаситель.

Когда Олимпию донесли о недуге его лебедушки, как он именовал только одну Клеопатру, старик пришел в священный гнев и, с красным лицом и насупленными лохматыми бровями, долго бранил Ираду и Хармион, топал ногами и называл их глупыми овцами и сонными мухами за то, что они совсем замучили царицу делами, которые должны исполнять неразумные подданые, а она, птица белая, с очами ясными, должна возлежать в покое, забыв мелочную неугомонную людскую суету, и радовать их своим небесным обличьем.

Пошумев, подобно морскому прибою, перед оробевшей прислугой, Олимпий на цыпочках двинулся в опочивальню царицы, проник за тяжелый, весь в складках, занавес с вышитым городом Вавилоном и подплыл к ложу царицы без малейшего шороха, точно легкая барка по воде.

Одним из методов осмотра Олимпий считал наблюдение за больным со стороны, тайно, ибо поведение недужного иной раз говорило ему больше, чем непосредственные прикосновения.

Царица лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, её голова среди распущенных темных волос покоилась на плоской подушке. Грудь спокойно и размеренно вздымалась, а на чистых, точно бархатистых щеках играл легкий румянец, что свидетельствовало о её здравии.

Старец облегченно вздохнул, сложил перед грудью руки и помолился Асклепию. Потом он склонил голову к правому плечу и стал смотреть на неё с умильным выражением; по его толстым щекам покатились слезы. Он был грубоко растроган, ибо его эллинское сердце трепетало перед прекрасным, будь то произведение искусства — дело рук человеческих — либо творение самой природы: деревья, реки, горы, море, животные и люди, — все любил старик и от всего приходил в восторг.

Он всхлипнул. Царица пробудилась, ресницы её дрогнули, глаза раскрылись, но глянули как бы оттуда, из другого мира, не понимая, где она и что она сама такое. Потом встрепенулась и, окончательно придя в себя, приподнялась, опершись на локоть.

— Олимпий, ты?

— Я, божественная! — ответил старец и грузно стал опускаться на колено.

Клеопатра воскликнула, подняв руку:

— Что ты! Что ты! Поднимись!

Он стал жаловаться:

— Стоит мне отлучиться, как ты занемогаешь. Отчего, птица небесная? Отчего?

Она сказала печально:

— У меня много врагов, Олимпий.

— Фу-ты! — выругался старик. — Стоит ли из-за этого горевать? У всех царей есть враги. И врагов даже больше, чем друзей. Чего же тут ужасного?

— Но самый мой главный враг — сестра моя, Арсиноя.

— Неужто о ней есть слух?

— В Эфесе она, в храме Артемиды.

— В этом блудилище ей самое место! Везде шалят и грешат, но в храме Артемиды, кажется, всех превзошли. Даже Коринф перед ними ничто!